Лики любви - Страница 7

Однако, ненадолго прервавшись, вернемся к нашей героине, о которой за столь занимательной и спорной беседой мы совсем позабыли. Она сидит в траве, вытянув босые ноги, и, закрыв глаза, слушает звуки пробуждающейся природы. Чувственный наблюдатель сразу проникнется этой внутренней силой Евы – женственностью, смысл и назначение которой, быть может, она еще не успела распознать. История этой женственности и ее открытие (вспомним наши доводы о том, что нам нужно знание, чтобы убедить нас в истине) существуют отдельно от Евы и больше ей не принадлежат. Однако это никоим образом не уменьшает роль, которую они сыграли в формировании оной. Возможно здесь, ты, как наиболее внимательный читатель, захочешь мне возразить и заметить не без удовольствия, которое в таких случаях почти не удается скрыть, да, собственно, в том почти и не бывает потребности, что я сам себе противоречу. Дело в том (а ты, мой милый читатель, несомненно, относишься к внимательным читателям), что, как, ты наверное успел заметить в начале главы я высказал мысль, что сила женственности врожденная, но несколькими фразами после я говорю, что, женственность Евы формировалась (и процесс этот был отнюдь не плавным и гармоничным). В слово «формировалась» в данном случае я вкладывал смысл не «зарождения», не «возникновения», и даже не «развития», которое вообще является слишком общим понятием, не подходящем к нашему обсуждению. Я лишь подразумевал принятие безликой силы женственности черт, сходных с образом Евы, подобно тому, как одно и то же произведение композитора приобретает разное звучание в исполнении разных музыкантов. Это не меняет самого произведения, но придает ему в каждом случае неразличимое для новичков настроение, которое меняется не только от исполнителя к исполнителю, но даже от концерта к концерту.

Взглянем же еще раз на Еву, но только так, чтобы она не заметила этого, и мы увидим человека в том редком состоянии душевного равновесия и гармонии, поискам которого уделено так много внимания во всех течениях философии. Однако поиски эти заведомо обречены, ибо, когда человек счастлив, он не задается вопросами о причине этого счастья, он даже не пытается заведомо предугадать способ для его сохранения. Он просто растворяется в нем, ощущает его, и главное, что ведет человека к ощущению гармонии, – он ощущает себя, наполненного счастьем, погруженным в него, купающегося в нем, и не может быть ничего прекраснее для человека этого состояния. Так вот, взглянув на Еву в данный момент и ощутив силу ее женственности (для того, чтобы сделать это тебе, мой дорогой читатель, придется прислушаться к ощущениям, которые тебе обязательно подскажет сердце, ибо, как я уже неоднократно отмечал ранее, почувствовать женственность разумом нельзя), мы поймем, что уже никогда самопроизвольно не представятся нам первые неловкие, мучительные проявления пробудившейся женственности, желающей распуститься, подобно бутону цветка, и открыть все то прекрасное, что было бережно спрятано от постороннего взора верными лепестками. Но Ева помнит как пугало ее проявление чего-то неведомого дотоле в ней; временами ей начинало казаться, что это что-то управляет ею, и она больше не контролирует свои поступки, ибо сами побуждения к совершению подобных поступков казались чуждыми ей в ту пору. Однако по прошествии времени она поняла, что сила та была не внешней, но внутренней, и что она является лишь распустившемся цветком, бутон которого был всегда скрыт в ней. Она поняла эту силу и приняла ее как еще одну открывшуюся ей со временем часть себя.

Тому, кто знает, как много женщин, не наделенных этой силой от природы, не обладающих этим тонким даром казаться нежной и в то же время иметь решительный характер, умением наградить человека хорошим настроением одним взмахом руки, поворотом головы или пристальным, но не суровым, а скорее проникновенным взглядом из под вскинутых бровей, позавидовали бы Еве, ибо им, лишенным этого дара, как никому другому известно, что дар этот – благословение, и его не надо пугаться, покажутся странными и удивительными страхи Евы, ее желание побороть, скрыть эту силу, проявившуюся в ней. Однако не забывай, мой милый читатель, что Ева еще очень молода, и открытие своей женственности напугало ее тем, что оно предшествовало открытию ее предназначения, которое, осмелюсь предположить, и сейчас не вполне осознано нашей героиней. Однако не будем ее торопить (что за ужасные мысли).

Она испытывает единение с природой, ее пробуждающиеся звуки – звуки природы, с которой пустынная поляна позволила ей побыть наедине, звучат подобное музыке. Ева счастлива, а значит все откроется ей. Но ждать придется нам, ибо это нас грызет въедливый червь любопытства. Еве же все откроется само собой, и потому, может быть, снова ее испугает и удивит. Однако чувство последующего за этим счастья будет подобно яркой вспышке, которая своим слепящем светом затмит любые воспоминания о недоумении и страхах, сопутствующих любому поиску. Попробуем же насладиться этим прекрасным моментом вместе с нашей героиней, и если ты, мой дорогой читатель, и не почувствуешь своего собственного счастья, которое разогрело бы твое тело, подобно лучам солнца, щекочущего не тронутые еще загаром босые ноги Евы, то хотя бы порадуйся вместе с нею, и если тебе это удастся (в чем я не сомневаюсь), то ты почувствуете одну из способностей, дарованных великой силой женственности – радоваться чужому счастью, ибо женственность немыслима без доброты.

Всем нам прекрасна известна история гадкого утенка, который впоследствии превратился в прекрасного лебедя. Эта история безлика, ибо в ее основе лежат абстрактные понятия. Однако за неимением лучшего примера, я, с твоего позволения, мой милый читатель, воспользуюсь этой историей для иллюстрации совершенно конкретного случая.

Поначалу Ева жила, подобно большинству детей, не задумываясь о смысле жизни, природе женственности и роли любви (вспомним Декарта, согласно которому сомневаться значит думать, и тут невозможно не обратить внимание на тот факт, что детям практически не бывают знакомы столь часто сопровождающие взрослых муки сомнения). Она делала то, что определила ее роль в иерархии общества – ходила в школу, относилась с уважением к своим родителям и не сомневалась.

Но все изменилось в возрасте тринадцати лет, который именуется неприятным словосочетанием «переходный возраст», и особенно неприятным он мне представляется еще и потому, что не отражает главного – изменений внутренних, которые зачастую (так уж распорядилась природа) идут бок о бок с изменениями внешними.

Ева начала обнаруживать изменения в своем теле, и это пугало и ужасало ее, как пугает и ужасает нас все неизвестное. И страх возрастал по мере того, как Ева уясняла, как подобные изменения важны для человека и как много в ее дальнейшей жизни будет от них зависеть. Состояние внутренней обеспокоенности, то, что психологи определяют как free floating anxiety[6], усугублялось свойственным этому возрасту аутизмом и стремлением к отчужденности. Так, Ева переживала происходящие изменения особенно остро, и порой ей даже казалось, что она утратила напрочь чувство принадлежности. Но волнение и тревога отступили, когда Ева осознала, что она не стала кем-то другим, не изменилась качественно, но что-то новое и прекрасное, доселе ей неведомое, открылось в ней.

Однако спокойствие, дарованное нашей героине, продлилось недолго. Оно нарушилось в тот самый момент, когда она поняла – первый этап разительных перемен как внешних, так и внутренних (что первично? Что здесь причина, а что следствие?), не был последним. Наоборот, это была лишь прелюдия нового образа жизни, жизни в постоянном преображении. И это показалось Еве странным и противоречивым, ведь те изменения, а порой они были куда более кричащими, чем переход из детства в волнующую пору юности, обычно назывались ростом. Вспомним хотя бы те восклицания, срывающиеся с губ давно не видевших нас родственником: «Как ты вырос!» «Как ты повзрослел!», в то время как самого человека, послужившего всплеском эмоций, вообще не заботили подобные вопросы. Он не замечал изменений в своем внешнем облике прежде всего потому, что не задавался вопросом о причине и следствиях подобных перемен. Вопросы не тревожили ум, не терзали сознания, не разрывали его на отдельные, разобщенные части. Человек чувствовал гармонию в единстве всех составляющих его частей, и никогда недоумевал, видя незнакомое отражение в зеркале, перед которым стоял.