Лихолетье Руси. Сбросить проклятое Иго! - Страница 2

«Уже до осеннего Юрия недолго, а не срубили ни одной избы», – беспокоились люди. Особенно тревожились бабы: как жить с детишками в шалашах, когда настанут морозы?!. Они наседали на мужиков, а те отмалчивались – не хотели идти наперекор старому Гону, да и сами понимали: пока сухо и не приморозило землю, за день можно сделать больше, чем потом за три. Так изо дня на день и откладывали…

Холода наступили внезапно. Утро выдалось тихое, солнечное, но к полудню небо затянуло тяжелыми тучами. Задул резкий, порывистый ветер. Раскачивал деревья, срывал с дубов и лип последние листья. А ночью случилась беда: на деревню напали волки…

Сторожить с вечера довелось Антипке, мужу старшей дочери Гона Степаниды, угрюмому, желчному мужику. Его заросшее черной бородой скуластое лицо, хмурый взгляд исподлобья вызывали у Гонов отчуждение. Антипка: не любил тестя и не скрывал этого. Переселился на новое место против своей воли по настоянию Степаниды. До женитьбы Антипка со старшим братом Егоркой жили в дворцовом селе тарусских князей. Но, когда брат, спасаясь от лютой казни, бежал невесть куда, не уберегся oт княжьей мести и Антипка: потерял хозяйство, едва не попал в холопы. Пришлось ему идти к Гонам примаком. И хоть прошло уже много лет, его гордая натура не могла смириться с тем, что он должен во всем повиноваться тестю…

Закутавшись в овчину, Антипка смотрел на огонь в костре, который под порывами ветра мечется из стороны в сторону, рассыпая вокруг искры. От усталости глаза у него слипались. Чтобы не заснуть, он тер их кулаками, заставлял себя вставать и обходить лагерь. Но стоило мужику присесть, как его опять начинало клонить ко сну…

Его разбудил яростный лай собак и тревожный рев скотины. Схватив рогатину, мужик бросился на шум. По земле катались двухцветные клубки: светлые собаки, темные волки. Хищников было больше, и они одолевали. Антипка не стал звать Гонов.

«Попрекать станут, заснул, мол, лучше самолично управлюсь!..»

Ему удалось прибить рогатиной несколько хищников. Увлеченный схваткой, он не чувствовал опасности. А тем временем матерый вожак, задушив собаку, прижался к земле и не спускал горящих желтых глаз с метавшегося по поляне человека. Когда тот оказался рядом, прыгнул на него, навалился со спины всем своим немалым весом, сбил мужика с ног…

Разбуженные шумом Гоны отбили Антипку. Он был без сознания…

Волчье нашествие дорого обошлось Гонам. Антипку спасли, но он надолго выбыл из строя. Из пятерых собак осталась в живых одна, остальных загрызли хищники. Сорвавшись с привязи, убежали и сгинули в лесу лошадь Вавилы, несколько коров и коз. Это еще больше усугубило тяжелую жизнь переселенцев.

Но все же спустя несколько дней Гоны наконец заложили первый сруб под жилье. На месте порога будущей избы старый Гон зарыл кусок железа от сломанной сохи. Утоптав над ним землю, прошептал: «Дай, Господи, нам здоровья на многие годы, чтобы ничто нам не вредило, как не вредит сему железу, чтобы крепки были, как сие железо, люди, кои через него переступать будут!»

К зиме несколько изб были построены. По обычаю, на веревке подвесили мертвую сороку, чтобы нечистая сила уцепилась за нее, а не навредила животным, кое-как разместили скотинку по избам. Топилось по-черному, и дым стелился низко, ел глаза, но это для крестьян было делом привычным: любишь тепло – терпи дым. Стали выздоравливать простуженные ребятишки. Двух, правда, не уберегли. И вырыли в дальнем конце поляны первые могилки с белыми стругаными крестами. Погоревали родители и старый Гон, прослезились тетки, заугрюмились дядья, да что делать, дай волю боли – сам помрешь раньше смерти… И снова рубили, жгли деревья, корчевали пни. Торопились, пока не ударили морозы, когда и прутика не вырвешь из скованной холодом земли.

Короткие зимние дни быстро сменяли друг друга. Вставали задолго до рассвета. Над спящим лесом не успевал еще заняться день, а на поляне уже стучали топоры, стлался дым, ржали лошади, раздавались громкие голоса людей. Кончали работу при свете костров, разгонявших темень, когда от усталости деревенели ноги, а топоры начинали дрожать в руках. Но лес отступал все дальше и дальше.

За трудами и заботами незаметно пришла весна. Отжурчала ручьями от талого снега, отшумела буйными грозами, осыпалась белыми лепестками диких яблонь и груш, одела в темно-зеленый убор дубы и липы. А когда возвратились в родные края птицы и, отстроив гнезда, вывели птенцов, на месте тихой, затерянной среди глухих лесов и непроходимых болот поляны раскинулась новая деревня с огородами и пашней.

Уже стемнело, когда в хоромы сына боярского Сидора Валуева, воровато оглянувшись перед дверью, торопливо вошел худющий, сутулый человек в темном, видавшем виды кафтане и колпаке, надвинутом на самые глаза; его сопровождал дворовой холоп.

Сидор Валуев, крупный, большеголовый, с широченными, квадратными плечами, плотно обтянутыми розовой рубахой китайского шелка, сидел в полутемной горнице один. Беспрестанно зевая, он дремал над наполовину опустошенной серебряной братиной с белым медом, рядом стояли деревянные, с позолоченными ободками тарелки с квашеной капустой с клюквой, с крупно нарезанными ломтями окорока, солеными грибами.

Холоп, которому передалось нетерпеливое волнение незнакомца, спрашивать дозволения у сына боярского не стал, сразу завел его в горницу. Валуев, открыв глаза, удивленно уставился на обоих.

– Епишка?! – узнав незваного гостя, он даже привстал невольно; едва кивнул в ответ на низкий поклон пришельца.

– Он самый, господине, – твердым голосом ответил тот; волнение его, казалось, куда и делось.

– Да как же ты, беглый холоп, тать, душегубец, насмелился?! – выскочив из-за стола, рыкнул Валуев. – Бориско, зови дворню, хватай его!.. – И, угрожающе выставив руки с огромными кулаками, он стал надвигаться на пришельца.

Но тот даже не пошевелился; кривая ухмылка перекосила его рябое лицо с чахоточными пятнами на впалых щеках.

– Не торопись хватать меня, Сидор Тимофеевич, выслушай поначалу! – насмешливо произнес Епишка. – Нет у меня часу тары-бары с тобой разводить…

От такой дерзости сын боярский побагровел, с миг не мог произнести и слова. Тяжело дыша, лишь таращил глаза на своего бывшего холопа, сбежавшего несколько лет назад.

Бориско, который уже готов был исполнить наказ хозяина, истуканом застыл в углу горницы, потрясенный происходящим.

– С повинной пришел, что ль? – наконец выдавил из себя сын боярский.

– Еще чего не хватало! – едко бросил Епишка, с нагловатой усмешкой поигрывая рукояткой ножа, который висел у него за поясом. – Так бы уж и явился я к тебе с повинной… Ин ладно, не о том речь, слушай, Сидор Тимофеевич, пока еще час есть… Только поперво дай глоток меду испить, в горле пересохло. – И, не ожидая разрешения, потянулся к братине.

Тут уж Валуев не выдержал, бросился на него, но рябой оказался проворнее, отскочил в сторону, выхватил нож, замахнулся…

– Не торопись, коза, в лес, все волки твои будут! – зло выкрикнул незваный гость. – Аль и вовсе ополоумел? Тут, может, жизни твоей всего ничего осталось, а ты дурью маешься, – продолжал он уже потише. – Как хошь, я и уйти могу! – Рябой направился к двери.

– Чего уж там, говори… – нехотя протянул сын боярский.

– Накажи выйти Бориске, тогда скажу. Да побыстрее! – чуть не приказным голосом бросил тот.

Хозяин, оторопело мигая, весь настороженно напрягся, но велел холопу выйти – понял наконец, что беглый тать неспроста явился. Самолично наполнил чару медом, терпеливо ждал, пока рябой осушит ее.

– Только не задаром, Сидор Тимофеевич, скажу за мзду добрую, – вытирая тыльной стороной ладони жиденькую бородку и усы, сказал гость.

– Сколько? – прохрипел Валуев и, услышав ответ, ахнул.