Лиходолье - Страница 4

– И зачем?

– Учить, насколько я знаю. Ровина всегда говорила, что неученый волшебник – это ходячее несчастье, потому что может навредить совершенно случайно и без злого умысла. И серьезно навредить.

– Понятно.

Харлекин замолчал, и какое-то время мы шли в тишине, нарушаемой лишь шелестом ветра в траве и стрекотанием насекомых. Дорожка в очередной раз круто вильнула, стали заметны две колеи от тележных колес, глубоко вдавленные в когда-то мягкую и податливую, а сейчас закаменевшую под лучами майского солнца глину. Впрочем, узким травинкам-стрелкам оказалось все нипочем – они пробивались сквозь твердую земляную корку целыми островками нежной зелени, среди которой кое-где виднелись крохотные венчики мать-и-мачехи. Удивительная воля к жизни. Казалось бы, семена, случайно занесенные ветром на дорогу, должны были непременно погибнуть под тележными колесами, копытами лошадей, да и просто под ногами случайных прохожих, ан нет. Тянутся себе к солнышку, к небу, словно бросая вызов всему миру…

– Знаешь что, – Искра неожиданно положил мне ладонь на плечо, – я тебя не отдам. Ни золотым шассам, ни уж тем более змееловам. Только если меня раздерут на совершенно нефункциональные части.

Я удивленно подняла на него взгляд, но харлекин уже беззаботно улыбался, протягивая мне застиранную добела мягкую льняную ленту.

– Завязывай глаза. Прямо за лесом стоит деревня, и мне не хочется, чтобы мы, уйдя от дудочников, так по-глупому попались кому-нибудь из местных. Здесь из-за близости к Лиходолью к каждому пришлому человеку относятся с редким подозрением.

– Мало ли кому чего почудится, – неуверенно ответила я, но повязку все-таки надела. Гадость редкая. Опять придется смотреть сквозь частую сеточку, без нужды напрягая глаза, и одергивать себя, чтобы не сболтнуть лишнего. Слепая девушка, уверенно идущая по дороге благодаря дорожной узорчатой палке и спутнику, заботливо поддерживающему ее под локоть, подозрений не вызовет, а вот если она кинется помогать споткнувшемуся ребенку или подбирать выпавший у кого-то сверток, то лишних вопросов точно не избежать. Особенно в области, прилегающей к проклятой степи.

– В том-то и проблема, Змейка. – Искра осторожно поправил ленту, чтобы она сидела ровно, и отвел назад ворох пропылившихся косичек, которые я никак не могла собрать в толковую прическу, чтобы не мешались. – Попусту таким людям чудится очень редко.

Оборотень ускорил шаг, увлекая меня за собой и беззаботно насвистывая какую-то не слишком мелодичную песенку, но окружавшее его алое с золотыми сполохами сияние потускнело, кое-где показались тревога и беспокойство, тщательно скрываемые и потому едва заметные. Почти невидимые, как только-только проявляющиеся на отполированных до блеска латах пятна ржавчины, медленно, но верно разъедающие металл.

Искра тревожился каждый раз, подходя к какому-нибудь селу или деревеньке, и чем ближе к южному торговому тракту, тем сильнее. Он тщательно скрывал свое беспокойство за маской отвязной наглости, беззаботности или колкой невозмутимости, старался как можно меньше задерживаться среди людей и покидал поселение раньше, чем местные жители успевали запомнить наши лица.

Вот только его нервозность росла день ото дня, и временами я замечала, как в его «слепке личности» проскакивает яркий огонек-одержимость наподобие того, что я когда-то заметила под сердцем разноглазого дудочника. Непонятная, необъяснимая страсть к чему-то, что нельзя просто так отыскать или прибрать к рукам. Чаще всего харлекин успевал подавить, загасить этот огонек раньше, чем он успевал разгореться хотя бы до размеров пламени свечи, но полностью затушить эту искру ему так и не удавалось.

Она и сейчас мерцала ослепительно-яркой рыжей звездой в сердцевине золотой «заплатки», под которой пряталось проросшее каменное семечко из шассьего подземного сада…

Деревня Овражье пряталась от чужих глаз в широченном неглубоком котловане, оставшемся после высохшего озера. Края глинистой чаши, когда-то бывшие берегами, заросли лещиной и высокой травой, и если бы не дым, поднимавшийся над печными трубами и выдававший человечье жилье, вряд ли случайный прохожий обнаружил бы это поселение за частоколом из вековых елок и березовым подлеском. Название деревни мне прочитал Искра, когда вывел меня по тропинке к широкой наезженной дороге, у обочины которой была установлена шильда, – как оказалось, шассье зрение не позволяет читать. Буквы виднелись едва-едва и казались туманными расплывчатыми черточками, еле намеченными на подгнившей деревянной доске. Я не поленилась – подошла ближе и провела кончиками пальцев по надписи, которая оказалась вырезана довольно глубокими, хорошо ощутимыми выемками. Странное дело – на таррах линии рисунка гораздо тоньше и почти не чувствуются под пальцами, но я их превосходно вижу, будто вышивку из цветных шелковых нитей, а здесь даже не могу сосредоточиться на зыбких черточках, не то что прочитать написанное.

Неширокая желтовато-бурая дорога вывела нас к пологому спуску, по которому можно было сойти вниз, не рискуя покатиться кубарем, но и то пришлось одной рукой упирать посох в утоптанную глину, а другой хвататься за Искру, чтобы не споткнуться. Село Овражье, расположившееся в тенистом уголке котлована, состояло всего из шести изб, возвышающихся над высокими луговыми травами на крепких столбах. Как объяснил харлекин, когда я задала ему вопрос о «курьих ножках», столбы, приподнимающие дом, необходимы, чтобы первый этаж не заливало во время весеннего паводка. И дело вовсе не в подземных ключах, когда-то питавших озеро, а в тающем снеге, которого по зиме наметает в деревеньку прилично, несмотря на лес, дающий неплохую защиту от ветров.

– Интересно, а зачем людям вообще было осушать озеро? – поинтересовалась я вслух, все еще держа левую руку на сгибе локтя харлекина и стараясь по возможности не слишком крутить головой. Искра лишь неопределенно хмыкнул и накрыл мои пальцы свободной ладонью.

– Кто знает. Наемные работники – люди подневольные. Им приказали, они и сделали и, скорее всего, даже не поинтересовались, ради чего. – Харлекин наставительно поднял кверху указательный палец. – А все потому, что простой люд слишком привык подчиняться решениям господ в бобровых шапках и шитых золотом камзолах.

– Не паясничай. – Я легонько сжала пальцы, лежащие на его руке.

– Почему нет? – Искра улыбнулся, а потом осторожно поцеловал меня в щеку и бережно поправил повязку на моем лице. – О, мы не успели даже к забору подойти, а нас уже встречают.

И в самом деле – до шаткого плетня, способного уберечь разве что от волков, оставалось еще шагов двадцать, а у приоткрытых ворот уже теснились полдесятка человек, странно худых, с небольшими колунами за поясом. Сквозь полотняную ленту я заметила вокруг людей лишь призрачную, почти бесцветную дымку, какая встречается у тех, кто находится на грани жизни и смерти. У неизлечимо больных или раненых, стоящих одной ногой в могиле. Именно в такую туманную пелену за несколько дней до смерти превратилось ярчайшее сияние лирхи Ровины, когда она выгорала изнутри от тяжкой легочной болезни, обостренной ледяными зимними сквозняками. Может, в этой деревне люди тоже больны, вот и встречают неласково любых гостей, стремясь отворотить куда подальше от ставшего гиблым места?

– Вы кто такие будете? – поинтересовался высокий, но сильно ссутулившийся мужчина, не снимающий ладони с висящего на поясе небольшого топорика на короткой резной ручке. Я видела такие «игрушки» в таборе, когда в день зимнего солнцеворота ромалийцы соревновались друг с другом в силе и ловкости, стараясь попасть с тридцати шагов в фальшивую монетку, прибитую к толстенному бревну. И ведь попадали, да так часто и точно, что одной монеты на всех желающих попросту не хватало, приходилось целую горсть заготавливать. – Зачем пришли?

– Путники мы. – Голос у Искры звучал ровно и чуть небрежно, но рука, за которую я цеплялась, изображая слепую, напряглась и одеревенела. – К южному тракту идем, хотим присоединиться к торговому каравану. Говорят, платят там хорошо.