Лицо в темноте - Страница 18

Ему не хотелось думать об этом, он ненавидел себя за то, что до сих пор не может забыть ее. Но в последнее время мысли о Сильвии неотступно преследовали его. «Скорее всего, это из-за Эммы», – подумал он, оглянувшись на девочку, сидящую во вращающемся кресле, раскрасневшуюся и счастливую. Его ребенку сейчас уже должно было исполниться примерно столько же.

Тот день в студии стал для Эммы настоящим праздником. Она получила массу удовольствия и сожалела лишь о том, что с нею не было Даррена. Да и отец с друзьями предстали перед ней совсем в другом свете, чем когда она наблюдала за их выступлениями в театрах и концертных залах по всей Америке. Здесь ощущалась совсем иная энергетика. Она не понимала ее, но ощущала буквально кожей.

Во время гастролей Эмма привыкла относиться к ним как к единому целому, телу с четырьмя головами. Представив себе их в таком виде, она рассмеялась, но картинка выглядела правдивой. А сегодня они спорили, переругивались или просто сидели молча во время воспроизведения записи. Она не понимала значений технических терминов, которыми они обменивались между собой, но в том и не было нужды.

Она коротала время в одиночестве, пока они играли или совещались, или веселилась, когда они по очереди развлекали ее в свободное время. Она горстями поглощала хрустящие картофельные чипсы, а живот у нее раздулся от бесчисленных бутылочек колы.

В перерыве она уселась на колени Пи-Эму и принялась изо всех сил колотить по барабанам. Затем проговорила свое имя в один из микрофонов, и эхо разнесло его по всей комнате. Сжав в руке запасную барабанную палочку, она прикорнула во вращающемся кресле, подложив под голову верного Чарли, и проснулась уже от папиного голоса, взлетевшего под самый потолок в балладе о трагической любви.

Эмма смотрела на него, словно зачарованная, протирая сонные глаза и зевая в шерстку Чарли. Сердечко ее было еще слишком юным и неопытным, чтобы его тронули проникновенные слова, а вот музыка проникла в самую душу. И всякий раз, слыша эту песню, она будет вспоминать тот миг, когда проснулась под звуки отцовского голоса, зазвучавшего у нее в ушах. И наполнившего собой весь мир.

Когда он умолк, она забыла о том, что ей полагалось сидеть тихо. Подпрыгивая на кресле, Эмма захлопала в ладоши:

– Папа!

Пит, сидя в аппаратной, выругался, но Брайан выставил перед собой ладонь:

– Оставим это! – Рассмеявшись, он повернулся к Эмме. – Оставим это, – повторил он, протягивая к ней руки. И, когда она подбежала к нему, он подбросил ее в воздух. – Что скажешь, Эмма? Я только что сделал тебя звездой.

Если в 1968 году вера Брайана в человека пошатнулась сначала в связи с убийством Мартина Лютера Кинга, а потом и Кеннеди, то летом 1969 года она вновь расправила крылья в Вудстоке.[6] Для него фестиваль стал праздником молодости и музыки, любви и братства. Он символизировал возможность перевернуть страницу кровопролития и войн, бунтов и недовольства. Стоя на сцене и глядя в море лиц, он понимал, что больше никогда не совершит ничего столь же грандиозного и памятного.

И, хотя сам факт пребывания там и возможность оставить свой след приводили его в восторг, приближающееся окончание десятилетия и угасание самого его духа, в свою очередь, угнетали и пугали Брайана до дрожи.

Три дня в штате Нью-Йорк он провел на пике творческой и эмоциональной лихорадки, подогреваемый атмосферой, наркотиками, которые были столь же легко доступны, как и попкорн на утреннем сеансе в субботу, а также подгоняемый собственными страхами насчет того, куда заведет его успех. Всю ночь, пока в крови его бурлил кокаин, он в одиночестве провел в трейлере, арендованном их группой, сочиняя музыку для четырнадцатичасового марафона. И однажды, в один светлый и все разъясняющий полдень, он сидел на опушке леса вместе со Стиви, слушая музыку и приветственные крики четырехсот тысяч зрителей. ЛСД помог ему увидеть целые вселенные, сосредоточенные в одном кленовом листе.

Брайан всей душой принял Вудсток, его концепцию и реальность. Он сожалел лишь о том, что не сумел убедить Бев присоединиться к нему. Она вновь, как и раньше, ждала его возвращения. Только на этот раз – в доме, который они приобрели на Голливудских холмах. Любовный роман Брайана с Америкой только начинался, и второе турне по Соединенным Штатам представлялось ему возвращением домой. Это был год рок-фестиваля – феномена, который Брайан полагал демонстрацией силы рок-культуры.

Он отчаянно желал, он жаждал вновь испытать тот восторг, когда успех был для него еще внове, когда их группа, объединившись в едином порыве, походила на электродвижущую силу, прорывающуюся в мир музыки и зрительского признания. В минувшем году он ощутил, что эта наэлектризованность и единство уходят прочь и тают, подобно самим шестидесятым. И лишь в Вудстоке вновь испытал их прилив и возрождение.

Когда они сели в самолет, оставляя Вудсток, такой сильный своей правдой, позади, Брайан забылся утомленным сном. Сидящий рядом с ним Стиви беззаботно проглотил парочку барбитуратов и отрубился. Джонно отправился играть в покер с кем-то из членов команды сопровождения. И лишь один Пи-Эм беспокойно ерзал в кресле у окна.

Он хотел запомнить все. Его злило, что, в отличие от Брайана, он увидел в фестивале не глубинные смыслы и значимость в целом, а лишь жалкие условия, в которых тот состоялся. Грязь, мусор, отсутствие надлежащих санитарных удобств. Музыка, слава богу, была замечательной, порой невыносимо прекрасной, но он слишком часто замечал, что аудитория пребывает в таком наркотическом угаре, что не замечает этого.

Тем не менее даже столь прагматичная и приземленная личность, как Пи-Эм, не могла не ощутить чувства сопричастности и всеобщего единения. Умиротворения, когда на протяжении трех дней четыреста тысяч человек жили одной семьей.

И все-таки – грязь, бурный секс без разбору, обилие наркотиков…

Наркотики пугали его. Он не мог признаться в этом никому, даже тем, кого полагал своими братьями. От наркоты его тошнило, тянуло делать глупости или клонило в сон. Он принимал их только тогда, когда не находил благовидного предлога для отказа. В свою очередь, его изумляла и приводила в ужас та жизнерадостная беззаботность, с которой Брайан и Стиви готовы были пробовать все, что только подворачивалось им под руку. А еще его до дрожи пугала легкость, с которой Стиви втихаря, но регулярно всаживал себе в вену «герыч».

Джонно куда тщательнее подходил к выбору того, что закачивал себе в организм, и при этом был настолько сильной личностью, что никому бы и в голову не пришло потешаться над ним из-за того, что он отказался принять «кислоту», «спид» или «снежок».

Пи-Эм прекрасно знал, что сильная воля – отнюдь не его конек. Он даже не был музыкантом в том смысле, что и остальные. О да, он умел играть на барабанах и мог поспорить с любым в умении обращаться с ними. Он был хорош, чертовски хорош. Но он не мог ни писать музыку, ни читать ее. Его разум не воспринимал ни поэзию, ни политические заявления.

К тому же его нельзя было назвать симпатичным. Даже сейчас, в возрасте двадцати трех лет, его время от времени обсыпали угри и прыщи.

Несмотря на то, что он полагал своими недостатками, Ви-Эм оставался членом одной из величайших и самых успешных групп в истории рок-музыки. У него были друзья, настоящие и верные, готовые встать за него горой.

За два года он получил больше денег, чем рассчитывал заработать за всю жизнь. И обращался он с ними весьма бережно. У отца Пи-Эма была небольшая ремонтная мастерская в Лондоне. О бизнесе и учете он знал все. Изо всей четверки он оставался единственным, кто когда-либо расспрашивал Пита о расходах и прибылях. Он также был единственным, кто давал себе труд прочесть каждое соглашение или контракт, требующие подписи.

Обладание деньгами доставляло ему удовольствие, и не только потому, что он мог посылать домой чеки, служившие для его сомневающихся родителей неким осязаемым доказательством того, что их сын действительно добился успеха. Ему было приятно просто слышать, как деньги звенят и шелестят у него в кармане. Пи-Эм не рос в полной нищете, как Джонно или Брайан, но и те удовольствия, которыми наслаждался в детстве Стиви, были ему недоступны.