Лицо в темноте - Страница 14

Невозмутимый водитель, облаченный в коричневую униформу и шляпу с жесткими полями, ловко подрулил к бордюру. Музыку он жаловал не особенно, разве что это были сам Фрэнк Синатра или Розмари Клуни, но не сомневался, что двое его дочерей-подростков обезумеют от радости, когда по окончании своего двухдневного ангажемента он принесет им домой автографы.

– Приехали, мадам.

– Уже? – Бев растерянно выглянула в окно.

– Эмпайр-стейт-билдинг, – пояснил он, жестом показывая на дверцу. – Желаете, чтобы я забрал вас отсюда через час?

– Через час, да. – Бев крепко взяла Эмму за руку, когда водитель распахнул перед ними дверцу. – Идем, Эмма. Не одним же «Разрушителям» подниматься на вершины.

Их встретила длинная извивающаяся очередь, в которой наперебой хныкали младенцы и плакали дети постарше. Они встали в самом ее конце, а двое телохранителей незаметно пристроились позади и вскоре растворились в ней. Еще через несколько секунд к ним присоединилась группа французских студентов с сумками для покупок из универмага «Мэйси», обменивающихся пулеметными фразами на своем быстром певучем языке. Среди ароматов духов, пота и мокрых пеленок Эмма чутко уловила запах травки. Но, похоже, больше никого, кроме нее, это ничуть не волновало.

Наконец они ступили на эскалатор. А через несколько долгих и душных минут сошли с него и вновь принялись ждать. Впрочем, она ничего не имела против. Пока Бев крепко держала ее за руку, Эмма могла, вытянув шею, разглядывать в свое удовольствие людей вокруг. Ее окружали лысины, широкополые шляпы, клочковатые и неопрятные бороды. Когда шея устала, она переключилась на обувь. Веревочные сандалии, блестящие кончики кожаных ремешков, снежно-белые кроссовки и черные туфли-лодочки. Одни переступали с ноги на ногу, другие притопывали, третьи раскачивались из стороны в сторону – словом, никто не стоял на месте.

Когда же и это занятие Эмме наскучило, она стала вслушиваться в голоса. Рядом спорила о чем-то группа девочек. Как подростки они незамедлительно вызвали у Эммы чувство зависти.

– Стиви Ниммонс – самый симпатичный, – настаивала одна из девочек. – У него такие огромные карие глаза и обалденные усики.

– Нифига! Брайан Макэвой, – поправила ее другая. – Он клевый красавчик. – В подтверждение своих слов она достала из своей полосатой полотняной сумочки фотографию, вырезанную из журнала для любителей музыки. Последовал дружный вздох, когда девочки обступили ее. – Я умираю, когда смотрю на эту фотку!

Девочки завизжали от восторга, на них тут же прикрикнули, и тогда они стали хихикать, зажимая рты ладошками.

Озадаченная и приятно удивленная одновременно, Эмма подняла голову и взглянула на Бев:

– Эти девочки говорят о папе.

– Ш-ш, тише! – приложила палец к губам Бев, улыбаясь. Она сама изумилась настолько, что решила рассказать об этом случае Брайану. Бев даже испугалась, пока не напомнила себе, что не просто так носит парик и солнцезащитные очки. – Я слышу, но мы должны держать в тайне, кто мы такие.

– Почему?

– Потом объясню, – ответила Бев, с облегчением отметив, что настала их очередь подниматься на лифте.

Глаза у Эммы испуганно расширились, когда у нее заложило уши, как будто они вновь летели на самолете. Она закусила губу, крепко зажмурилась и горько пожалела о том, что рядом нет папы.

За время подъема на лифте Эмма успела не раз пожалеть о том, что пришла сюда. Что не взяла с собой Чарли, с которым было бы куда спокойнее. А потом она стала молиться, так горячо, как только может трехлетний ребенок, чтобы ее не стошнило и она не исторгла бы свой замечательный завтрак на новенькие блестящие туфельки.

Но тут двери разъехались, и тошнотворное укачивание прекратилось. Все дружно засмеялись, загомонили и толпой повалили наружу. Бев потянула ее за собой, и девочка послушно двинулась следом, все еще борясь с подступившей тошнотой.

Впереди показался большой стеллаж-прилавок, на полках которого теснились яркие сувениры, и огромные панорамные окна, в которых отражалось небо и разбросанные повсюду здания, составлявшие Манхеттен. Ошеломленная, она застыла на месте, и вокруг них закружился людской водоворот. Тошнота сменилась безмерным удивлением.

– На это стоило посмотреть, не так ли, Эмма?

– Это и есть мир?

Бев, хотя и была поражена ничуть не меньше Эммы, весело рассмеялась:

– Нет, солнышко, это только маленькая его часть. Ну, пошли, давай выйдем наружу.

Ветер тугой волной ударил им в лицо, отчего юбка Эммы надулась пузырем, и она испуганно попятилась. Но это ощущение скорее вызывало неуемный восторг, нежели пугáло, когда Бев, смеясь, взяла ее на руки.

– Мы с тобой стоим на вершине мира, Эмма.

Пока они смотрели поверх высокой стены, Эмма почувствовала, как в животе у нее начали порхать маленькие бабочки. Внизу и впрямь простерся целый мир. В каньонах домов виднелись пересекающиеся ручейки улиц, крошечные автомобили и автобусы, казавшиеся отсюда игрушечными. С такой высоты все выглядело правильным и настоящим.

Бев опустила монетку в ящик и приникла к телескопу, но Эмма предпочитала смотреть на мир собственными глазами.

– А мы можем жить здесь?

Бев возилась с настройкой, пока не нацелила телескоп на статую Свободы.

– Здесь, в Нью-Йорке?

– Здесь. Наверху.

– Здесь никто не живет, Эмма.

– Почему?

– Потому что это – туристический аттракцион, – рассеянно отозвалась Бев. – И одно из сказочных чудес света, как мне представляется. А в сказке жить нельзя.

Но Эмма, глядя поверх высокой стены, подумала, что она бы смогла.

Телевизионная студия не произвела на нее особого впечатления. В реальности она вовсе не выглядела такой красивой и большой, как на экране. Да и люди здесь были самые обыкновенные. А вот камеры ей понравились. Они оказались огромными и неуклюжими, а люди, работавшие за ними, были, наверное, самыми важными здесь. Эмма подумала: а если посмотреть в одну из них, то будет ли это похоже на телескоп на вершине Эмпайр-стейт-билдинг?

Но, прежде чем она успела спросить об этом Бев, раздался громкий голос какого-то худощавого человечка. Он говорил с самым странным акцентом (американским), который она когда-либо слышала. Половину из того, что он сказал, она попросту не поняла, зато разобрала слово «разрушение». За этим последовал взрыв криков и неистовых воплей.

После того как первый испуг миновал, Эмма перестала прятаться за юбку Бев и выглянула наружу. И, хотя причину криков она не понимала, они перестали казаться ей пугающими. Девочка сообразила, что это были звуки восхищения молодежи, которые отражались от стен и рикошетировали от потолка. Они заставили ее улыбнуться, несмотря даже на то, что рука Бев слегка подрагивала в ее ладошке.

Ей понравилось, как двигался по сцене отец, подпрыгивая и привставая на цыпочки, в то время как его голос, чистый и сильный, сплетался сначала с голосом Джонно, а потом и Стиви. Волосы его отливали золотом в ярком свете прожекторов. Эмма была ребенком и потому легко распознала в этом волшебство.

В памяти ее и в сердце до конца жизни сохранится эта картинка, на которой четверо молодых людей стоят на сцене, купаясь в ярком свете, своем триумфе и музыке.

За три тысячи миль от них Джейн сидела в своей новой квартире. На столике рядом стояла пинта «Джилби» и унция «Коламбиан Голд».[3] Она зажгла свечи, несколько десятков свечей, чтобы они вместе с наркотиками привели ее в умиротворенное расположение духа. Из стереопроигрывателя доносился чистый тенор Брайана.

На деньги, полученные от него, она перебралась в Челси. Здесь обитала молодежь, музыканты, поэты, художники и те, кто последовал за ними. Джейн решила, что найдет себе в Челси нового Брайана. Идеалиста с прекрасным лицом и умными руками.

Теперь она могла завалиться в бар в любое время дня и ночи, послушать музыку и снять себе на вечер подходящего партнера.