Лицо порока (СИ) - Страница 5

Дымок из раскуренной трубки Устина не имел запаха. Во всяком случае, он не перебивал аромата травяного чая.

— Что вы курите, дедушка?

Он держал тяжелую трубку в своих крепких зубах и медленно помешивал ложечкой красноватое варево.

— Табачок да коренья всякие. Это мне душу молодит. Полвека курю уже.

У меня на языке все время вертелся один вопрос и, помявшись, я, наконец, решился задать его:

— Скажите, а почему покойницу в селе прозывали кошатницей?

— Хе! — старик простодушно уставился на меня своими щелками и запыхтел трубкой, как паровоз. — Она же в доме дюжину кошек держала. Я их соседям раздал. Эту вот, — он указал пожелтевшим пальцем на ленивицу у порога, — только и оставил. С собой на Алтай забрать хочу.

— Долго пробудете у нас?

— Думаю с месячишко погостевать. Интересно у вас!

— А с хатой как поступите? — вопросов у меня имелось множество.

— Соседке отдам. У нее сын женился, а жить ему со своей молодкой негде.

Лампада, потрескивая, разбрызгивала маслянистые блики. Они делали лик Спасителя еще более таинственным. Где-то в недрах дома монотонно и звонко тикали ходики.

— Просто так отдадите?

— Деньги брать никак нельзя! Соседка рядом с Авдотьей сорок годков прожила. Помогала всяко, особенно после смерти мужа. — Устин отложил трубку и, отхлебнув кипятка, склонился над столом, подпер голову кулаком. Потом взглянул вопросительно: — Ты, сынок, не ведаешь разве о том, что дом умершего родственника не дозволено продавать? Его можно только подарить нуждающимся или самому в нем жить.

Я в недоумении пожал плечами:

— Никогда не слыхал о таком.

— Так впредь знай! И другим скажи.

Какое-то время мы молча хлебали чай. Затем, порывшись в своей сумке, я достал и выставил на стол бутылку водки и кое-какую закуску.

— Не принято у нас ходить в гости с пустыми руками, — ухмыльнулся я виновато.

Старик оживился, заулыбался:

— Выпить люблю. Тем более буду рад с гостем. Бутылочка, кстати, и у меня имеется.

Подхватившись, Устин исчез в кухне. Появился через минуту с чистыми стаканами и большой тарелкой. На ней громоздились соления, куски отварного мяса, белый и черный хлеб.

Я наполнил стаканы.

— Будем знакомы! — старик бережно взял свою посудину и, приподняв, спросил: — А зовут-то тебя как?

— Иваном кличут.

Проворно отерев рот ладонью, Устин быстро выпил водку и потянулся к хлебу. Взял ломоть, пожевал.

— У меня к вам вот какой интерес, — начал я осторожно. — Говорят, вы — необыкновенный человек. В автобусе, например, мне рассказали, что за эти дни, благодаря вашей помощи, поднялся с постели не один больной. Я работаю в газете, вот и хочу об этом написать.

Старик слушал, дружелюбно растянув губы. Потом подхватил бутылку, и стаканы опять наполнились.

— Я шаман, сынок! — церемонно возвестил он. — Хотя мои родители приняли вашу веру. Да и я крещенный. Но это не мешает мне быть шаманом. Скажешь, грех?

Некоторое время я мысленно взвешивал свой ответ.

— Не знаю, — в конце концов, нехотя обронил я. — Православие, вроде, не терпит идолопоклонства…

— Причем здесь идолопоклонство? — сухо возразил Устин. — Шаман никому, кроме Бога, не поклоняется и не служит! А Бог у всех один.

— Что ж, звучит вполне разумно, — машинально одобрил я ход его рассуждений, переживая кусочек квашеного яблока.

— Я служу добру! — нравоучительным тоном изрек старик, изучающе вглядываясь в мое лицо. Потом умолк, смежил припухшие веки. Но вскоре глубоко вздохнул и негромко продолжил: — Вот только добро и зло не всегда имеют четкие различия. Часто добро и зло как бы едины.

— Едины? — озадаченно переспросил я, не понимая, к чему он клонит. — Разве такое может быть?

Устин опять принялся за трубку.

— Ванятка! — его тон стал походить на лекторский. — Неизлечимо больной человек ужасно страдает. Дни его уже сочтены, но прожить их ему предстоит в адских муках. И врач, пожалев несчастного, умерщвляет его. Это добро или зло, как, по-твоему?

Я не знал, что ответить, и молча перевел взгляд на кошку, которая, перевернувшись на бочок, сладко потянулась и замурлыкала.

— Это, сынок, добро и зло одновременно. В данном случае у них один лик, — кустистые брови старца почти сошлись на переносице, глубокие борозды морщин на щеках и лбу проявились еще четче. Он размышлял вслух. — Зло потому, что совершено убийство, нарушена заповедь Божья. Добро потому, что человека избавили от страданий. А избавить от страданий — разве не благое дело?

Я выпил свою порцию водки и, закурив, продолжил внимать Устину.

— Таких примеров можно привести множество, — говорил он почти торжественно. — Поведаю тебе о том, что в молодые годы учинил я сам. Пришел к нам в поселок худой человек. Сбежал от конвоиров по дороге в лагерь. За что он был осужден, того не знаю. У нас его не искали, и человек прижился. Приютил его мой друг Ероха. Прошло несколько недель. Как-то напился водки этот беглый и, пока Ерохи не было дома, изнасиловал его жену. Сам потом сбежал, прихватив провизию и одежду. Укрылся где-то в предгорьях. Искали его да не нашли. Минуло несколько дней. Люди вроде как успокоились. А тут — новая беда! На окраине поселка нашли труп задушенной и изнасилованной двенадцатилетней девочки. Через два дня изувер надругался и задушил мою сестру Серафиму. Я когда узнал об этом, будто маленько умом тронулся. Взял ружье, еду и отправился в предгорья искать того негодяя. Я догадывался, что далеко от поселка он не ушел, прячется где-то неподалеку. Но минуло четыре дня прежде, чем я нашел его… Я разорвал убийце глотку вот этими руками, а тело сбросил в ущелье… Как я, считаешь, поступил? Добро учинил или зло?

— Конечно, добро! — не раздумывая, ответил я.

Старик тяжело вздохнул:

— Это как посмотреть. Меня до сих пор попрекают тем, что я тогда с горяча сделал…

— Кто попрекает? Ваши земляки? — удивился я.

Устин раздраженно махнул рукой:

— Какие земляки?! — и предваряя мой вопрос, прибавил: — Потом расскажу.

Мы допили водку, и Устин уговорил меня поесть. Сам он кушал с аппетитом, смачно причмокивал, то и дело отирая тыльной стороной ладони рот.

Насытившись и устало откинувшись на спинку стула, я спросил старика:

— Так вы расскажете мне?

— О чем, Ванятка? — он комкал пальцами краешек полотенца.

Я неопределенно развел руками:

— О чем хотите, мне все интересно. Начните, к примеру, с того, чем закончили. Кто вас попрекает тем давним убийством?

Дед тяжело опустил голову, о чем-то размышляя.

— Меня попрекают убийством те, кто учитывает все наши прегрешения, — негромко произнес он через минуту. — И вольные, и невольные. Я тебе многое могу поведать. Но людям того не пересказывай. Не то — засмеют. Скажут, поди: один дурак чепуху городил, другой дурак ее по всему свету разнес. Ну, а там, как знаешь, смотри, дело твое…

Я с интересом уставился на Устина, нутром почуяв, что меня ждет много неожиданного и необычного. Но он не торопился говорить, курил. И лишь надымившись всласть, тихо спросил:

— Хочешь, я что-нибудь скажу о тебе?

Я с энтузиазмом закивал головой.

— Твоя жена уже была раньше замужем и имеет дочь от первого брака, — Устин испытующе смотрел на меня из-под своих кустистых бровей. — Вы вместе шестнадцать лет. У вас есть общий сын.

Я изумленно выпучил глаза: все обстояло именно так. А Устин продолжал, скорчив рожицу в хитроватой улыбке:

— Ты неплохо относишься к жене. Но женщин у тебя много. Ты запутался в пороках. Хотя душа твоя не такая уж пропащая. Она добрая и милостивая. Да только гляди, не прячь свою доброту глубоко. И старайся поменьше причинять людям боль.

Я неопределенно повел плечом:

— Ну…

— Да что ж, ну?! — нетерпеливо и почти злобно перебил старик. — Ты не умеешь делать близких тебе людей счастливыми. Все они страдают… или погибают…

Я сидел, как громом пораженный, и только беспомощно зевал ртом. Но деду, видно, хотелось еще поковыряться в тайниках моей души.