Личный поверенный товарища Дзержинского(СИ) - Страница 28

Мы прожили во Франции восемнадцать счастливых лет, совершенно не заботясь о том, что будет с нами завтра, потому что не боялись за свою жизнь. Рядом с нами жили и радовались люди, которые не ходили на партсобрания и которых не вычищали со службы по причине их чуждого происхождения или высказывания других взглядов.

Французские коммунисты, социалисты, демократы, националисты и фашисты жили бок о бок, вели между собой политическую борьбу, не собирались никого уничтожать, споря до хрипоты за рюмочкой перно в каком-нибудь кафе.

Перед этим вернулся на родину полковник Борисов. Через несколько месяцев после убийства в Ленинграде Кирова. Советский полпред сообщил ему лично, что он ничем не запятнал себя перед Россией и новой властью и будет достойно встречен на своей родине. Александр Васильевич уехал и пропал. Не написал ни одного письма, а мы с ним договаривались, что он напишет обязательно, и даже условное слово нами было определено, которое знали только он и я. Больше никто.

Потом я узнал, что он был арестован сразу после схода с трапа на советскую землю. Сидел в тюрьме, а потом сгинул совсем. Возможно, его обвинили в подготовке покушения на Кирова, а, может, в России просто действовал извечный принцип борьбы с оппозицией: «ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».

Получив приказ, Мария обрадовалась и стала собирать свои вещи. Смутная тревога за наше будущее, противоречивые сведения из России останавливали меня в моём возвращении на родину.

– Ты уверена, что нас там ждут? – спрашивал я Марию.

– Конечно, ждут, – радостно отвечала она.

– Кто ждёт? Караул из НКВД? Дзержинского уже нет, и никто нас не защитит, если что-то изменилось в нашем государстве, – говорил я.

– Чего нам бояться дома? – смеялась надо мной Мария.

– Мне кажется, что нам надо много чего бояться, – не сдавался я. – Где Александр Васильевич, почему он не пишет? Почему перестали писать мои родители? Почему в России судят оппортунистов и всех приговаривают к расстрелу? Почему выслали второго революционера Троцкого? Ты не читала статьи Троцкого о том, что творится в Советской России? Скажешь клевета? Так это же клевета на самого Троцкого, и он не боится этой клеветы. Что за политика перевоспитания людей в лагерях?

– Это же так естественно – воспитание нового человека от пережитков прошлого, – говорила Мария. – А революция – это всегда борьба идей.

– Ты не думаешь, что и нас так же пошлют на перевоспитание или отдадут под суд, потому что я не принимаю революцию? – спрашивал я её.

– А ты держи язык за зубами и ничего плохого не случится, – уговаривала меня Мария.

– Нет, Мария, я не поеду, – твёрдо сказал я, – я ещё пожить хочу. Ты можешь ехать. Мне больно так говорить, но, если бы это было в моих силах, я бы не пустил тебя никуда. Мне кажется, что призраки французской революции переползли в Россию и революция начала пожирать своих детей. Робеспьеры и дантоны российских уездов правят бал на нашей родине. Если мы нужны нашей родине, она должна оставить нас здесь на нашей работе, потому что фашизм в Германии уже пришёл к власти и делает всё, чтобы отомстить за позор Версальского мира. И он это сделает. Ты заметила, что у нас уже четвёртый представитель ВЧК? Новый человек на каналах конфиденциальной связи это событие, а сменилось четыре человека. Куда исчезают те, кто делал революцию и командовал армиями? Молчишь, а мне кажется, что в России началась контрреволюция.

– Как ты смеешь так говорить? – негодовала Мария. – Революция нас сделала людьми, доверила ответственный участок работы…

– Не передёргивай карты, – остановил я её, – человеком тебя сделал Смольный институт, а не революция и не нас поставили на ответственный участок работы, а мы с полковником Борисовым передали наш участок работы большевикам. Я не писал заявление о приеме на работу и ничем не связан с ВЧК. Мне кто-то платил заработную плату? Никто. А тебе? Тоже никто. Мы жили на деньги, которые были выделены царём на нашу работу. Копейки мы получили на организацию встречи в Испании. И всё. Так кому ты больше обязана, ВЧК или убиенному царю и всему его семейству? Когда ты приедешь, с тебя ещё потребуют уплатить взносы с полученных сумм и с тех сумм, на которые ты жила. А у тебя есть эти деньги? А я беспартийный, это всё равно, что заявить о враждебности советской власти. Читал я стихотворение одного поэта, вырвавшегося из России:

Я не хочу закончить жизнь в безымянной могиле, а тебе решать, кем быть и с кем быть.

Оставалось два дня до передачи ответа посланцу из НКВД, как вдруг «Фигаро» сообщила, что эмигранты, супруги Мария и Дон Казановы получили разрешение советского правительства на возвращение на родину по их заявлению и что советское правительство готово предоставить такую же возможность и другим гражданам Российской империи.

Вокруг нас образовалась стена отчуждения. Наши соседи, с которыми мы жили бок о бок, просто развели руками и сказали, что так непорядочно поступать нормальным французским гражданам.

Я позвонил в редакцию газеты и мне сообщили, что они перепечатали данные из пресс-релиза, полученного из советского полпредства.

По всему получалось, что нам пытаются отрезать пути возможного отступления и добиться того, чтобы любыми путями вытащить в Советский Союз. Насильно тянут не за пряником, а за кнутом.

Всё это я высказал Марии.

– Я начинаю сомневаться в том, – сказала она, – что моё руководство играет со мной в честную игру. Мне раньше нечего было терять, а сейчас у меня есть ты и я не хочу потерять своё счастье. Будь что будет, но одна я никуда не уеду. Ты мой муж перед Богом и перед Богом мы и будем отвечать.

– Нам, вероятно, нужно менять место жительства, – предложил я, – потому что не нравится мне эта публикация в газетах. Так всегда делают, когда к чему-то хотят привлечь внимание. Для чего привлекать внимание к нам? Если с нами что-то случится, то мы окажемся не безвестными эмигрантами, а теми, кому советское правительство разрешило вернуться на родину, но кто-то им помешал вернуться в Россию. Кто это мог сделать? Да только белоэмигранты, враги, которые остались врагами и после отъезда в эмиграцию. Похоже, что нами просто пожертвовали.

– Я чувствую, что ты прав, – сказала Мария, – но мне кажется, что ты сгущаешь краски. Я боюсь стать чрезмерно подозрительной. Это будет не жизнь, а какая-то мания преследования. На встречу со связным пойдём?

– Что-то у меня нехорошие предчувствия и мне никуда не хочется идти, – сказал я.

– Давай сходим, – сказала Мария, – мне как раз нужно посмотреть новую шляпку, сейчас делают такие лёгкие, прямо воздушные шляпки, для лета очень красиво.

– Хорошо, поедем, – без энтузиазма согласился я. – Я выйду на площадь пораньше, а ты подойдёшь, когда я сниму шляпу и положу её на стол.

– Хорошо, милый, так и сделаем, – сказала Мария и поцеловала меня.

К нам в гости зашла экономка полковника Борисова. Похоже, что она была не только экономкой одинокому офицеру.

– От мсье Александра ничего не было, – спросила она.

– Увы, мадам, – нерадостно сказал я ей, – я сам беспокоюсь, не случилось ли чего с ним.

– И вы собираетесь возвращаться в эту страну, где бесследно пропадают люди? – спросила меня экономка.

– Мы никуда не собираемся возвращаться, – сказал я в надежде, что эта информация будет быстро и надёжно доведена до всех соседей, – мы граждане Франции и менять своё гражданство не собираемся, благо Франция стала нашей новой родиной.

– Я так и знала, что все газеты врут, – сказала экономка, – я просто не представляю себе, что будет делать мадам Мария в стране, которой управляют кухарки и дворники. Каждый должен заниматься своим делом.