Личный досмотр. Последний бизнес - Страница 110

— Одни портачат, а другие потей за них.

— Со всяким, брат, может случиться. Тут взаимная выручка — закон. Понял? — со спокойной уверенностью сказал Куклев, не отрывая глаз от станка, где в бурном масляном потоке, как живая, дрожала и билась от напряжения, сверкая блестящими свежими бороздами, новая деталь.

Костя не ответил. Он, словно завороженный, следил, как уверенно, точно и красиво, почти вдохновенно, управлял Куклев могучим и, казалось, непостижимо мудрым, но удивительно послушным сейчас станком. И, перехватив его жадный и восхищенный взгляд, Куклев, усмехнувшись, добавил:

— Будет из тебя мастер, помяни мое слово.

И Костя, впервые, кажется, оробев, подумал: «А вдруг не брешет? Вдруг и по правде буду?» И ему, тоже впервые, захотелось вдруг стать таким же умельцем, как этот неторопливый, широкоплечий парень с сильными, чуткими руками и умным взглядом неулыбчивых, но добрых глаз.

А станок все гудел и гудел, и рождались одна за другой теплые блестящие детали.

Между тем во дворе, у проходной, Николая нетерпеливо поджидали Борис Нискин и Таран.

Таран с досадой посматривал на часы.

— Все! — наконец объявил он. — Опоздали.

— Ничего, — утешил Борис. — Самое интересное начнется в миттельшпиле.

— Что, что?..

Борис снисходительно пояснил:

— Это значит — в середине игры. Учишь тебя, учишь… А в данном случае я хочу сказать, что самое интересное начнется после доклада Рогова.

— Так и говори, — проворчал Таран. — Но мы свободно можем и на твой миттельшпиль опоздать.

Наконец из цеха выбежал Николай, за ним Илья Куклев и Коля Маленький. Они успели уже принять душ и переодеться. Мокрые волосы их блестели на солнце.

— Полный порядок, — бодро сообщил Николай.

Вид у всех троих был такой, словно самое трудное испытание уже позади.

— Полный или нет, это еще бабушка надвое сказала, — заметил Таран. — Шире шаг, хлопцы! Опаздываем.

…Ребята, запыхавшись, появились в огромном и светлом актовом зале университета, когда Андрюша Рогов уже заканчивал свой доклад.

Зал был переполнен.

Первым отыскал себе место Коля Маленький.

Он юркнул куда-то между рядами и через секунду подмигнул друзьям: я, мол, уже оформился! Николай и Таран пробрались вперед и уселись вдвоем на один стул. Борис и Илья Куклев задержались у двери.

Отдышавшись, Николай стал незаметно осматриваться вокруг. Вскоре он увидел Жору Наседкина.

Тот с независимым и ироническим видом откинулся на спинку стула. Он был в черной с серебряной нитью нейлоновой рубашке и узких кремовых брюках.

Черные, навыкате глаза его насмешливо щурились, на пухлых губах под тонкой ниточкой усов блуждала улыбка. Рядом с ним сидел какой-то толстый рыжеватый парень с коротким бобриком на голове и черным галстуком-бабочкой.

Невдалеке от этой пары Николай заметил светловолосого паренька в белой рубашке с отложным воротничком и закатанными выше локтя рукавами.

Лицо паренька было очень знакомо. «Да ведь это же тот самый, которого ранили! — вспомнил вдруг Николай. — Мы у него в больнице были». Он толкнул в бок Тарана и указал на паренька.

И в этот самый момент Николай неожиданно увидел Машу. Она сидела с Аней Артамоновой. Обе внимательно слушали. С другой стороны рядом с Машей сидел долговязый Валерий Гельтищев в пестрой рубашке навыпуск и, время от времени наклоняясь к девушке, шептал ей что-то на ухо. Маша улыбалась и один раз погрозила ему пальцем.

Николай поспешно отвел глаза. Как он будет выступать теперь, если здесь Маша? Он почувствовал, как напряженно замер рядом с ним Таран. Николай оглянулся. Василий неотрывно смотрел в ту сторону, где сидели девушки.

— Брось, понял? — через силу сказал Николай. — Чего уж там!..

Оба как будто очнулись и, смущенно оглянувшись на соседей, принялись слушать.

Андрюша Рогов заканчивал свой доклад, заканчивал горячо, с азартом, не заглядывая в написанный текст.

— …А для чего же мы живем тогда? — донесся до Николая его звенящий, взволнованный голос. — Ведь не трава мы? Ведь мы думаем, мыслим, ведь мы всегда ставим в жизни какие-то цели. Какие же это должны быть цели? Как же надо жить?..

«Правда, как надо жить? — подумал Николай и тут же себе ответил: — Жить надо счастливо. Все должны жить счастливо. Нет счастья одному. А в чем счастье? В работе, только настоящей, вот как, например, сегодня Илья, чтобы людям была польза, чтобы они тоже почувствовали, что это такое за радость — работа! И еще счастье… в Маше! — Он невольно поглядел опять в ту сторону, где сидела она, и упрямо подумал: — В ней. Для меня — только в ней!.. Нелегкое только это счастье. За него еще драться надо…»

До Николая опять долетел голос Рогова.

— …И у нас на факультете есть, к сожалению, люди, запальчиво говорил Андрюша, теребя в руках листки своего доклада, — которые вот так бездумно, из желания быть во что бы то ни стало оригинальными, не похожими на других, увлекаются пошлыми танцами, объявляют себя сторонниками абстракционизма в живописи. А этот самый абстракционизм есть не что иное, как ядовитая буржуазная диверсия против истинного искусства всех народов!

Ведь он не объединяет, он разъединяет людей и твердит о заумных «сверхчеловеках», которые, мол, только и могут его понять. Наконец, абстракционизм не помогает узнать и любить жизнь. Нет, он уводит от жизни, он оплевывает ее!

— Демагогия! — раздался чей-то возглас из зала.

Председательствующий, молодой, спортивного вида паренек в гимнастерке, с комсомольским значком на груди, поднялся со стула.

— Кто не согласен, выходи сюда, поспорим!

— Чтобы вы потом оргвыводы делали? — ехидно спросил тот же голос.

— А я не боюсь оргвыводов и хочу поспорить! — выкрикнул со своего места Валерий Гельтищев.

Председатель постучал карандашом по стоявшему на столе графину с водой.

— Тебе дадут слово. И бросьте насчет оргвыводов. У нас тут не суд.

— … и Рогов не прокурор, — добавил все тот же голос.

Николай в этот раз успел заметить, что реплики бросал мордастый парень, сидевший рядом с Жорой.

Гельтищев уверенно вышел на трибуну и оперся руками о ее края. Перед собой он положил свернутый в трубку лист.

— Я буду краток, — предупредил он. — И выскажусь по трем пунктам. Первый — о существе доклада. Он касался новых веяний в музыке, литературе и живописи и критики их с позиций классиков девятнадцатого века.

— С наших позиций! — запальчиво возразил Андрюша.

— Я вас, кажется, не перебивал, — с подчеркнутой вежливостью ответил Гельтищев. — Если не ошибаюсь, говоря о живописи, вы ставили в пример передвижников, Репина. Это, простите, какой век? И я отметаю все это! Нам нужна сейчас картина предельно простая, стремительная, картина, написанная совсем в другой манере, чем писали тот же Репин или, например, Левитан.

— Но не нарочитая бессмыслица! Не ребус! — взволнованно откликнулся Андрюша. — Когда мажет холст обезьяна или делают скульптуру из старых тазов, сковородок и проволоки!

И зал одобрительно загудел десятками голосов.

— Это кретинизм! — крикнул кто-то.

— Это оригинально, — снисходительно возразил Гельтищев. — А что вы скажете на это?

Он развернул свернутый в трубку лист и показал его залу.

На бумаге в хаотическом беспорядке переплелись зеленые, красные, желтые полосы, кляксы и брызги.

Таран узнал репродукцию, висевшую в комнате у Гельтищева тогда, во время вечеринки. И теми же самыми словами, как и тогда, Гельтищев с пафосом провозгласил:

— Это нервное сплетение стрел, каких-то молний. Это волнует. Ибо я дополняю это своим воображением. Здесь сама наша жизнь…

Зал ответил громовым и веселым смехом.

— Я хочу ответить! — вскочил со своего места светловолосый паренек, которого узнал Николай. — Я интересуюсь живописью.

Председательствующий обратился к Гельтищеву, который со снисходительным и насмешливым видом ждал, когда уляжется шум:

— Не возражаешь, если мы разобьем твое выступление и дадим слово Назарову?