Личный досмотр. Черная моль - Страница 57

— Его даже в партбюро не выбрали! — выпалил Валька. — Это что, по-вашему?

— Вот я и говорю, — морщась, продолжал Шалымов. — Это серьезно. Но кто вам сказал, что все уже решено?

— А зачем ждать, пока все будет решено? — поддержала Вальку член партбюро Тоня Струмилина. Шалымов пожал плечами.

— В таком случае давайте поговорим с Логиновым.

С его предложением согласились все и тут же решили, что к секретарю горкома пойдут Шалымов, Тоня Струмилина и Дубинин.

Валька после этого еще что-то продолжал доказывать Тоне, рядом Андрей спорил с профоргом Сеней Марковым.

— Почему мало внимания, почему? — взволнованно спрашивал Сеня. — Ты знаешь, какой сейчас месяц? А мы ему цветы отвезли! И вообще…

Между тем Шалымов позвонил в горком.

— Пусть нас запишут на прием хотя бы на завтра! — крикнул ему из своего угла Валька.

Но через минуту, несмотря на шум и гам, царивший в дежурной комнате, все вдруг услышали непривычно взволнованный голос Шалымова:

— Нам же его в начальники прочат! А вы сами знаете, что это за человек! Это будет неправильное решение, Леонид Владимирович!

И сразу смолк шум: Шалымов говорил с Логиновым.

— Неправильное, — повторил Шалымов и вдруг неожиданно для всех усмехнулся. — Вот это другое дело, Леонид Владимирович! А басню эту я помню! Тут мы все согласны!

И он снова усмехнулся.

— Дело будет, — удовлетворенно констатировал Валька.

— Завтра, товарищи, идем в горком, — строго сказал Шалымов, положив трубку.

…А в это время Филин, расхаживая по кабинету, самодовольно говорил Буланому:

— Вот вам еще одно доказательство, Семен, что принципиальность и понимание момента дают всегда нужные плоды. Да, я написал рапорт в Москву. Вы, наверное, об этом слышали?

— Очень… очень мало, Михаил Григорьевич. Так, знаете, краем уха, — замявшись, ответил Буланый.

Филин подметил его смущение и снисходительно усмехнулся.

— Краем уха, говорите? Допустим. Так вот, это был принципиальный и, надо сказать, смелый документ. Сейчас я не боюсь это говорить. Вы понимаете? — Конечно, Михаил Григорьевич.

— Итак, Семен, — продолжал Филин, который упивался своей победой и чувствовал потребность высказаться, — через месяц вы получите старшего инспектора и будете начальником смены. Вчерашний ваш успех подоспел очень ко времени. Поздравляю.

— Спасибо, Михаил Григорьевич. За все спасибо.

— Уверен, что мы сработаемся. Да! А как тут Шмелев? Он ведь тоже вчера отличился. Как он?

— В своем репертуаре, — кисло усмехнулся Буланый. — Меня, например, он просто игнорирует.

— Ах, так? Ну, не долго, не долго.

— Если бы…

— Это я вам говорю, — многозначительно поднял палец Филин. — Он будет в вашей смене. Но все же мой вам совет: как-нибудь замажьте ссору. Лишние враги ни к чему.

Филин, наконец, отпустил Буланого, пригласив его вечером на чай.

— Мария Адольфовна вам всегда рада.

В тот день таможню лихорадило. Люди работали неохотно, раздраженно, и лишь профессиональная привычка заставляла их с обычным вниманием оформлять багаж пассажиров, спокойно разговаривать с ними, объяснять, давать советы, наконец строго, но вежливо запрещать что-то. Но не было в их работе той особой чуткости и наблюдательности, которые только и придавали ей подлинно творческий характер.

Веселым в этом день был, пожалуй, только Буланый. Столкнувшись с Андреем, он самым дружелюбным тоном спросил:

— А ты не находишь, что худой мир лучше доброй ссоры?

— Не нахожу.

«Теперь он мне завидует», — усмехнулся про себя Буланый.

— Что ж, пожалеешь.

— Ну, ну, — покачал головой Андрей. — Зачем меня пугать? И вообще тебе не мешало бы подумать, Семен, как жить без подлости. Это очень плохо кончается в наше время.

Буланый метнул на него косой взгляд, но промолчал.

Они столкнулись после конца работы у выхода из вокзала. Андрей поджидал Вальку Дубинина, чтобы вместе идти к Жгутиным.

Дверь им открыла Светлана. Она была в брюках и домашней кофточке навыпуск.

— Папа опять лежит, — грустно сказала она. — Опять с ним… В общем заходите.

Валька прошел вперед, а Андрей, задержавшись, взял девушку за руку.

— Ты что, Светка, а? Она опустила голову.

— Папу жалко…

— У тебя отец, которым гордится вся таможня, — строго и медленно сказал Андрей. — Его не надо жалеть. Его надо беречь.

Светлана подняла голову. Губы ее дрожали.

— Я знаю, Андрюша. Я же… все знаю.

Андрей, чувствуя, как грудь его переполняется нежностью к этой девушке, осторожно и ласково провел рукой по ее голове.

— Кто знает, Светка, все? И я не знаю. И ты не знаешь. Никто. А вот верить… Давай верить, а? Светлана слабо улыбнулась.

— Во что?..

— В самое-самое лучшее..

— Давай…

…Поздно вечером, когда Мария Адольфовна, зевая, улеглась в постель, Филин вызвал Москву.

Когда, наконец, ответил далекий голос Капустина, Филин весело сказал:

— Привет, Вадим Павлович. Не разбудил?.. А-а, ну, хорошо. Хочу узнать новости. Говорил?.. Та-ак, И когда же это будет видно?.. Так Малов сказал?.. Ничего себе. Вы же сами связываете мне руки!.. Что, что?! Да это такая же квашня, как наш бывший… Вы что, всюду таких понатыкать хотите?.. Я не нервничаю. Просто, знаешь, обидно. Слушай! Ведь ты же не пешка! Ты можешь в конце концов… Та-ак. Понятно. Ну, привет.

Филин повесил трубку и задумался, уставившись в одну точку. Лицо его еще больше обострилось, брови сурово сошлись на переносице.

За его спиной раздался встревоженный голос Maрии Адольфовны:

— Что он тебе сказал, Мика? Филин неохотно повернулся, взглянул на мать и, вздохнув, ответил:

— Не утвердили меня еще. Должны были, а не утвердили.

— Ах, все будет хорошо. Иди спать. Филин покачал головой.

— Все хорошо уже никогда не будет, — и он неожиданно зло скрипнул зубами.

Дом был деревянный, двухэтажный, с темным подъездом и широкой скрипучей лестницей. Как ни странно, он имел и «черный ход».

В самом дальнем конце квартиры, за кухней, коридор упирался в небольшую дверь. За ней оказалась узкая, захламленная лесенка, прямая, без площадок, к ней вплотную примыкала наружная стена дома из тонких досок. Видно было, что лестница эта и стена за ней сооружены много позже, чем сам дом. А выходила лестница на небольшой задний дворик, окруженный сараями. Между двумя сараями был проход, кончавшийся забором с выломанной доской. Дыра эта вела в соседний большой двор, ворота которого выходили уже на другую улицу.

Все это Засохо успел детально изучить в первый же день своего добровольного заточения. На улицу он выйти не осмеливался, но дворы позволил себе обойти, правда вечером, когда уже достаточно стемнело.

Днем же он обследовал квартиру и тоже остался доволен. Заваленный рухлядью, неосвещенный коридор создавал для постороннего человека почти неодолимую преграду. В большой, набитой мебелью комнате можно было легко остаться незамеченным.

Спал Засохо в дальней комнате, поменьше. Единственное окно выходило на двор.

В первый день своего приезда Засохо до вечера без сил валялся на постели, временами забываясь в дремоте, но тут же со стоном пробуждаясь. Он неотступно видел перед собой окровавленное лицо Евгения Ивановича и слышал его мычание, а то вдруг появлялся Афоня. Засохо видел оскал на его багровом лице и воздушно-седой хохолок. Афоня визжал: «Так его!.. Ничего, ничего, потом подотрем, бей!»

Засохо со стоном открывал глаза и в страхе озирался по сторонам. Потом он щупал карман. Там лежал пистолет Евгения Ивановича. И тяжелый, холодный предмет этот успокаивал его.

— Пусть только попробуют… Пусть только сунутся… — вслух бормотал он.

На второй день он твердо решил написать в Москву. Не жене пока, нет — Афоне, и не домой, конечно, а до востребования. Засохо мучила неизвестность. Он сбежал из Москвы так стремительно, что сейчас ему было даже стыдно вспоминать об этом.