Личность и Абсолют - Страница 181

Другой слой новых лосевских документов составляют записи под названием «Вещь и имя. (Опыт применения диалектики к изучению этнографических материалов)». Они выходят далеко за рамки истории имени в разных культурах и имеют важный философский смысл потому, что Лосев строит здесь чисто формальное учение об имени, безотносительное к содержанию, какое может вкладывать в свои имена религия, поэзия или мифология. Из–за того, что тема имени интенсивно исследуется в философии и науках 20 века, источники, из которых делает выписки Лосев, и отдельные наблюдения могут требовать уточнения. Может быть, не обязательно относить практику перемены имени к архаическому прошлому в свете того, что, например, наш современник Мишель Фуко требовал для всякого пишущего права называть себя как автора с каждой своей книгой иначе [978]. Важно внимание Лосева к существенности имени, которая обеспечена интенцией именности. В свете этой ориентации на именно именуемое в имени «мы должны утвердить полное тождество имени и именуемого» [979]. Имя, конечно, перестает здесь быть знаком. Сильная поддержка, которую Лосев дает здесь имяславию, заслуживает внимания в связи с общей историей имяславия в России. «Имя Божие… ни в коем случае не может быть отделяемо от Существа Божия… Имя Божие есть Сам Бог… энергия сущности божественной, или явленный и познанный лик Божества»  [980]. Здесь невольно вспоминается такое же заключение книги о. Сергия Булгакова об имени: ««Имя Божие» есть не только слово… но и Божественная сила и сущность. «Имя Божие есть Бог» в смысле богоприсутствия, энергии Божией…»  [981]

Разница, однако, в том, что для о. Сергия Булгакова это последний тезис его работы, а для Лосева—лишь обобщение рассмотренного материала и станция на пути, который должен был иметь продолжение.

В. В. Бибихин

Лосевская философия языка строилась, как известно, сверху вниз: от трансцендентной апофатической точки—к сфере «чистого» смысла (эйдетика и логос), а от него-—к конкретно–чувственным и ситуативно насыщенным языковым формам. В качестве глубинных инвариантных форм, определяющих («фундирующих») собственно лингвистические характеристики всех явлений «естественной речи», включая и предикацию, Лосевым рассматривались семантические процессы в эйдетической и логосной сфере «чистого смысла», понимаемые как свободные от непосредственной (звуковой, а иногда и грамматической) плоти языка. Собственно же языковые процессы «естественной речи», направленные как на чувственно воспринимаемые явления, так и на их образную или рациональную обработку, интерпретировались Лосевым как этажи, надстраивающиеся над этими инвариантно–глубинными смысловыми формами. Лосевская концепция предикативности, являющаяся частной теорией внутри его общей философии языка, тоже может быть аналогично охарактеризована в ее общем смысле как двухуровневая, но вместе с тем не дуалистическая: к первому уровню по–лосевски понимаемой предикации относятся эйдетика и логос, ко второму—насыщенная языковой плотью и чувственной конкретикой «естественная речь». [982]Как и в общей философии языка, определяющим для предикации является ее первый уровень; с него и начнем.

Имена как предикаты, предикаты как имена. Специфика двойственного лосевского подхода к предикативности не поддается простому внешнелогическому описанию, поскольку этот подход предполагает некие «точки взаимотрансформации понятий». Так, если первый—эйдетически–логосный—уровень лосевской предикативной концепции описывать в рамках привычной терминологии, то все происходящие на нем базовые смысловые процессы, и прежде всего само именование, оказываются по своей генетической природе не чем иным, как предикацией (принцип «взаимотрансформации понятий» в действии).

Очевидно, что такой «синтетический» подход должен был быть основан на некоем особом решении традиционно сложного вопроса о соотношении имени и предиката. И действительно, данная выше краткая формула этого решения «имя есть предикат» является тезисным выражением специфически имяславской обработки идеи символа как, с одной стороны, не прямой, но, с другой стороны, и не условной связи между денотатом и обозначающим его словом. «Непосредственные» символисты не склонны были называть символы именами  [983], имяславцы же, напротив, сближали эти понятия. Сближали, чтобы подчеркнуть тем самым неусловность связи символа с референтом; однако, с другой стороны, синтезируя категорию имени с понятием предикативности, имяславцы одновременно настаивали и на непрямом характере этой связи. Естественно, что столь нестандартный (ориентированный на синтез с именем) разворот темы предикативности требовал особых теоретических обоснований. Эта сама по себе трудная задача дополнительно усложнялась для имяславцев тогдашним терминологическим фоном, поскольку понятие предикативности было в то время одновременно и нарастающе «модным» (причем в прямой ущерб понятию именования), и максимально аморфным. На таком фоне целенаправленное обсуждение теории предикативности могло заслонить «главную» имяславскую идею. И если, например, С. Н. Булгаков все же решался ставить предикативность в центр имяславской доктрины  [984], то в текстах раннего Лосева даже само это понятие встречается крайне редко. Однако это никак дела не меняет: развитие имяславской темы вне всяких сомнений велось ранним Лосевым именно в предикативном направлении, а многие поздние лосевские тексты прямо построены вокруг понятия предикативности.

Что же конкретно стоит за синтетической формулой «имя есть предикат»! За, ней стоит идея о том, что вся сфера языка в целом является по своему генезису результатом предикации, а следовательно, эта формула в каком–то смысле отрицает наличие в сфере языка субъектов. В философском контексте эта идея восходит к соответствующему толкованию дихотомии сущности и ее энергии—-толкованию, при котором только энергия считается реально проявляющейся во всех типах меона, включая эйдос и язык; сущность же как таковая всегда, с этой точки зрения, остается в апофатической недосягаемости. Все, что познается в сущности, говорил Лосев, познается только в свете ее энергии [985], а это и значит—в виде предикатов. Можно, следовательно, говорить, что понятие предиката фундирует лосевскую имяславскую философию языка точно так же, как понятие энергии фундирует все другие лосевские концепции о многообразных формах меонального выражения сущности. Уясняется на таком фоне и смысл отрицания в языке субъективной сферы: в языке, по Лосеву, нет непосредственного (субстанциального) проявления самой сущности; даже само ее имя есть только ее энергия.

С этой точки зрения, все—и эйдетические, и логосные, и собственно языковые-—формы расчленения, сочленения и развития смысла суть формы расчленения, сочленения или синтеза предикатов. Развитие чисто смысловых, а вслед за ними и языковых сюжетов происходит только внутри или среди предикатов, между которыми распределяются различные синтаксические роли, в том числе и роли логических или грамматических субъектов. Но эти развивающие смысл «межпредикативные» сюжеты не хаотично текучи и не беспредметны; сочетания и расчленения предикатов имеют свои внутренние закономерные формы, поэтому только организованная соответственно этим формам саморазвития смысла совокупность предикатов может, по Лосеву, осуществить адекватную референцию к «предмету».

Но все это только одна сторона медали. Специфика лосевских «единиц» на том же первом эйдетическом уровне одновременно состоит и в том, что они мыслятся, при всем своем предикативном генезисе, функционирующими как имена (отсюда и самоназвание этой концепции—Гшлславие). Не только, следовательно, «имя есть предикат», но и предикаты являются в каком–то смысле именами. Эта сложная идея взаимообратимости разрабатывалась Лосевым с многих сторон и во многих аспектах, мы дадим здесь лишь две ее интерпретации—общефилософскую и собственно лингвистическую.