Личная жизнь Александра I - Страница 54
«Александр стал вершителем судеб Европы, освободителем ее от власти Наполеона. Когда 13 июля (1814 года. — Авт.) он вернулся в Петербург, Сенат, Синод и Государственный совет единогласно просили принять его имя «Благословенного» и разрешить воздвигнуть ему памятник еще при жизни. В последнем Александр отказал, заявив: «Да соорудится мне памятник в чувствах ваших, как оный сооружен в чувствах моим к вам»» («Россия под скипетром Романовых»).
«Кроме этих страшных язв войны, этой грубой и явной несправедливости, Александра смущала та ужасная ложь и бесстыдная корысть, которыми обычно руководствовались политики всех рангов и всех национальностей. Весь путь от русской границы до Парижа был страдным путем не только военной борьбы с Бонапартом, но и мучительной борьбы с союзниками и интриганами. Во главе этих интриг стояли Меттерних и австрийские полководцы. Сколько было из-за них проиграно сражений! Сколько было загублено жизней! Всегда безупречный в личном обращении, владевший собою, как рыцарь, мягкий и ласковый, под конец походов император так был нравственно утомлен, что окружающие не узнавали в нем прежнего Александра. Малейшее противоречие выводило его из себя. Он сделался вспыльчив и нетерпелив. Князь Волконский писал К. Ф. Толлю, что жить с императором все равно как на каторге» (Г. И. Чулков «Императоры»).
Граф Моле: «В 1815 году Россия защищала, выступая одна против всех, не только интересы, но и само существование Франции. Тому, что Франция осталась Францией, она обязана трем людям, имена которых она никогда не должна забывать: Александр и два его министра — Каподистрия и Поццо ди Борго… Россия рассматривала нас как своего естественного союзника и как лучшую опору в споре с Англией за владычество над миром».
Гарольд Никольсон: «Из всех монархов Александр считал себя единственным выразителем, единственным сторонником принципов христианского либерализма. Он был слишком неустойчивой личностью, чтобы суметь навязать свою волю. Непостоянство его натуры проявилось так отчетливо, что окружающие уже и не пытались совместить черты отцеубийцы и святого, неврастеника и и героя, самодержца и освободителя, пророка и и сладострастника, обманщика и апостола… Тщеславие, вялость, слабость и какая-то детская тяга к двойственности затуманила его мозг…»
«Мы душой расстались, кажется, навеки» (Н. М. Карамзин «Дневник. Последняя встреча с царем»).
Пушкин про Аракчеева: «В столице он капрал, в Чугуеве — Нерон». Кстати, Чугуево — малая родина великого художника Репина, он так и пишет — родился в военном поселении.
«Императору нравились внешние формы свободы, как нравятся красивые зрелища, ему нравилось, что его правительство внешне походило на правительство свободное, и он хвастался этим. Но ему нужны были только наружный вид и форма, воплощения же их в действительность он допускал» (Адам Чарторыйский).
Во время посещения Лондона он (Александр. — Авт.) попросил лорда Грея разработать проект создания политической оппозиции в России. Английский министр улыбнулся — и ничего не сказал, подумав, скорее всего, что это шутка» (А. Валлатон). (Не удержусь добавить, что Александр предложил это 195 лет назад. Сейчас в 2011-м вопрос этот у нас еще не решен. Кто и когда напишет нам этот «проект»? — Авт.).
В августе 1818 года Меттерних писал в Вену: «Император (Александр) и его кабинет все больше поддаются желанию практиковать моральный и политический прозелитизм. От этого происходят все большие и малые интриги, сбивающие с толку нас и, можно сказать, все правительства; этим же вызвано появление целых туч проповедников и апостолов. Однако нельзя не видеть, что в основе этих происков лежит, может быть, смутное, а может быть, четко оформировавшееся в мозгу императора желание предоставить времени и естественному ходу вещей свершить то, что может служить расширению русского влияния. В этих условиях наше влияние теряет силу…»
«Надо побывать на моем месте, чтобы составить себе понятие об ответственности государя и о том, что я испытываю при мысли, что когда-нибудь мне придется дать отчет перед Богом за жизнь каждого из моих солдат. Нет, престол не мое призвание, и если бы я мог с честью изменить условия моей жизни, я бы охотно это сделал…» (С. Шуазель-Гуффье цитирует Александра I).
«Признаться, иногда я готов биться головой об стену» (Александр I).
«И хотя теперь все еще здесь спокойно, но за спокойствие сие долго ручаться невозможно… Опасность оказывается в том, что составилось общее в черном народе мнение, что правительство не только хочет даровать свободу, но что оно уже ее и даровало и что одни только помещики не допускают или таят ее провозглашение… Что за сим следует, вообразить ужасно, но всякому понятно…» (М. М. Сперанский).
«…русский император доказал в свою очередь, что у него немалые «дипломатические» таланты. Наполеон даже на острове Св. Елены говорил про него: «Александр умен, приятен, образован. Но ему нельзя доверять. Он неискренен. Это — истинный византиец, тонкий притворщик, хитрец». По словам Шатобриана, «искренний, как человек, Александр был изворотлив, как грек, в области политики». А шведский посол в Париже Лагербиельне говорил, что в политике Александр «тонок, как кончик булавки, остер, как бритва, и фальшив, как пена морская».
Когда дело греков было уже проиграно, Александр говорил Шатобриану:
«Я очень рад, что вы, побывав в Вероне, можете быть беспристрастным свидетелем наших действий. Неужели вы думали, как уверяют наши неприятели, что Священный Союз составлен в угоду властолюбию? Это могло бы случиться при прежнем порядке вещей, но в настоящее время станем ли мы заботиться о каких-либо частных выгодах, когда весь образованный мир подвергается опасности? Теперь уже не может быть политики английской, французской, русской, прусской, австрийской; теперь одна лишь политика общая, которая должна быть принята народами и государями для блага всех и каждого. Я должен первый пребыть верным тем началам, на коих я основал Союз. Представилось испытание — восстание Греции. Ничего не могло быть более выгодного для меня и моего народа, более согласного с общественным мнением России, как религиозная война против турок, но я видел в волнениях Пелопоннеса признаки революции и — удержался…»»
Быль. 1814 год. Молодой русский полковник влюбился во француженку, истовую католичку. Она ответила на его чувство, а о прочем — до брака ни-ни. Тогда полковник привел девицу в полковую церковь, они встали у аналоя и простояли всю службу до конца. Француженка не понимала ни слова, а полковник (двадцать два года!) сказал, что это и есть венчание по-русски. Дальше горячая любовь, ребенок. Полковник уехал на родину, взял с собой француженку с сыном, дальше пошли дети, жили душа в душу. Полковник уже думал, что пора бы обвенчаться как положено, но стыдно было признаться жене, что он ее обманул.
И вдруг он неожиданно умер. Полковник был богат, набежали наследники — а ты кто такая? Знать тебя не знаем! Француженка стала писать письма во все инстанции. Ситуация была столь необычной, что она везде получала отказ. Дело дошло до государя. Вызвали обер-прокурора, тот только руками развел:
— Ничего нельзя сделать, ваше величество. Церковь здесь бессильна.
— Ax, князь, — сказал Александр, — плохо вы понимаете, что такое православие.
И написал на прошении: «Вменить литургию в венчание. Александр I».
«…император вдруг перешел к колким шуткам по поводу нежных чувств французского короля к одной придворной даме. «Как, — воскликнул он, — в шестьдесят семь лет у французского короля — любовницы!» — «Ваше величество, — возразила я, — это любовь платоническая». — «Я и этого не допускаю. Мне сорок пять лет, тогда как королю шестьдесят семь, а я все это бросил» (Шуазель-Гуфье С. «Исторические мемуары об императора Александре и его дворе»).