Лицей послушных жен (сборник) - Страница 92

Я бы этого не хотела…

Но смогу ли я выполнить такое задание? Достаточно ли у меня красоты и ума? Обратит ли не меня внимание самый богатый из первых гостей нашего первого бала? И что будет дальше? Что будет дальше, когда я уеду отсюда в белой карете?

Хватит ли мне знаний, которые я приобрела здесь?

Мне нужно было знать об этом больше, чем другим.

Мне нужно было быть идеальнее, чем другие.

И не привлекать к себе слишком много внимания.

Уже год, как меня трясет от одной мысли, что скоро, совсем скоро мы окажемся в Бальном зале! И если другие говорят об этом с большой долей романтики и приятных ожиданий, то меня все больше охватывает страх. Мне нужен самый богатый, самый лучший. Тот, кто по моей просьбе возьмет на службу водителя и садовника, горничную и кормилицу рыбок…

Но я боюсь.

Боюсь, что он подойдет не ко мне.

Озу, Рив, Ита и Мия меня не волнуют. Я знаю, что я лучше их, несмотря на то что они красавицы из красавиц. Здесь все красивые. Других просто НЕ БЕРУТ! Но эти девушки, на которых я всегда смотрела как на конкуренток, меня не беспокоят – они слишком запрограммированы. Они могут принадлежать кому угодно, ведь эти «кто угодно» все равно люди непростые. А вот что касается «шейха», то есть самого богатого и самого лучшего, тут меня запросто может обойти только одна – Пат.

Пат, по-моему, не просто красива.

Она даже и не красива по тем параметрам, которые мы измеряли линейкой на своих лицах: столько-то сантиметров расстояния между глазами, столько-то – ото лба до подбородка по шкале итальянских художников времен Ренессанса или по пропорциям греческих богинь.

У нее ни один параметр не совпадает с эталоном! Поэтому она все время старается ходить со склоненным лицом, стыдясь своего несовершенства. Но только я вижу, что это несовершенство – ее главный козырь. Она, эта Пат, вся умеет светиться! И, как будто стесняясь этого, всегда зажимается, изображает из себя худшую!

Но это мне на руку. Ведь если с таким склоненным лицом она будет стоять на балу, то я буду спокойна. А если нет?

Поскольку в последнее время она ведет себя странно. И глаза у нее из-за этой неизвестной болезни все время сияют, прямо больно смотреть.

Хотя об этом и речь: Пат, со своими неправильными параметрами, всегда чем-то отличалась от других. Полезть на крышу Бального зала – ее инициатива. Никто бы до этого не додумался!

Я наблюдаю за ней давно. И знаю, что она тоже наблюдает за мной. Знаю, нас объединяло и то, что мы обе наблюдали за Тур, когда та еще училась вместе с нами.

А может быть, все иначе: глядя на Тур, когда наши взгляды – восхищенные, полные любви и восторга – скрещивались на ее лице, мы и начали наблюдать друг за другом, объединенные общим увлечением. Тогда я поняла: Пат тоже скрывает запрещенные эмоции.

Мои наблюдения имели немного иную природу, чем у Пат: я училась быть лучше Тур, лучше Пат, лучше всех остальных. Слава богу, что Тур была старше, а это означало, что мы с ней не конкурентки.

Теперь, когда Тур нет и доподлинно неизвестно, что с ней, я всем естеством чувствую, что Пат – единственная, кто может со мной посоревноваться в «бальных гонках». Хотя она этого не понимает.

Она же считает себя некрасивой!

Она сама как-то сказала, глядя в зеркало, что у нее слишком длинный нос, слишком большие губы, слишком высокие скулы, слишком выпуклые глаза, слишком высокий лоб и… смешные уши.

Я не стала спорить.

Сочувственно кивнула в ответ.

И подумала, что она права: все в ней «слишком». Но, глупая, глупая, пускай она этого никогда не поймет!

…Госпожа Воспитательница говорит, что я должна первой навестить ее в лазарете – такой порядок: ухаживать за больными соученицами, чтобы они никогда не оставались одни. Я как раз принимала солнечные ванны.

Естественный загар мне к лицу, хотя здесь считают, что мы должны быть бледными. Но я с этим не согласна! Я хочу быть яркой, отличаться от других на Летнем балу, который должен состояться совсем скоро.

Но ничего не поделаешь, приходится одеваться и идти в лазарет, идти к Пат.

Я тихо захожу в палату и вижу, что она лежит как мертвая: даже руки скрещены на груди. Волосы спутаны и взлохмачены, разбросаны по подушке. Простынь натянута до самого подбородка. Бледная, под глазами – синяки. Не шелохнется.

Мне даже показалось, что она умерла. Но я не тороплюсь бежать с этим известием к госпоже Воспитательнице.

Я осторожно сажусь на край стула, как будто ничего не случилось, открываю книгу и поверх нее время от времени поглядываю на бездыханное тело.

Сколько это длится, я не знаю.

Страх проходит.

В палате тишина.

Страх переходит в любопытство.

Я низко наклоняюсь над ее лицом, стараюсь уловить дыхание, а улавливаю только странный запах, которого никогда не слышала: что-то похожее на запах от нашего школьного автомобиля.

Я раздуваю ноздри, чтобы лучше понять – тот ли это запах. А может, так пахнут покойники? Я смотрю на нее – лицо в лицо, и вдруг она открывает глаза.

Ох!

Мне неловко.

Я отшатываюсь.

Она придирчиво осматривает меня.

Мое присутствие в палате тяготит ее так же, как и меня.

Она просит принести ей одежду. Странная просьба.

– Мой халат совсем мокрый – я сильно вспотела, – объясняет она.

Я вижу, что край халата выглядывает из-под ее подушки, а под кроватью стоят довольно грязные тапки. Почему они такие грязные?

Зная Пат, я могу предвидеть, что ее болезнь – еще одна выдумка, чтобы побыть в одиночестве или еще по какой-нибудь причине, мне неизвестной. Я должна была бы рассказать о своих наблюдениях Воспитательнице, но не сделаю этого.

Я иду в общий гардероб и отыскиваю для нее самое худшее платье, какое только вижу, – старомодное, белое, с рукавами-фонариками и отвратительной оборкой на подоле. Беру и туфли – из той же ретро-серии, с перепонкой и тупыми носками.

Возвращаюсь и вижу, что у нее красные глаза и распухший нос. Плакала? Из-за чего?

Спрашивать о таком не стоит. Лучше – понаблюдать.

Но она сама начинает говорить со мной, и я настораживаю уши.

Она спрашивает, хочу ли я попасть «за забор», не боюсь ли этого, будет ли там так же хорошо, как здесь?

Эти вопросы раздражают меня. Поднимают ту волну, которую я пытаюсь заглушить в себе – до поры до времени, – волну такого же точно беспокойства, какое сейчас излучает Пат.

Она говорит, что нужно во всем признаться – и в подглядывании за балами, и в чтении дневника Тур.

Мне становится страшно.

Это они, бестолковые, безродные и благополучные, могут позволить себе так расслабиться.

А я должна дожить до цели.

Она спрашивает, хочу ли я выйти за забор. Да, я хочу и выйду. У меня будет все, если я правильно построю свое поведение – так, как нас учат. Она закрывает глаза и будто бы сквозь сон говорит, что единственная, с кем она хотела бы встретиться после выхода из лицея, – это я. Ей кажется, что только я смогу понять ее тревоги. Поскольку давно наблюдает за мной (что я говорила!).

– Как, как, как мы будем жить? – все время повторяет она, не открывая глаз. – Мы знаем только, как одеваться, готовить, петь, вышивать, чтобы нравиться другим. А где мы сами? Где, где, где мы сами?!

Она мотает головой, и мне приходится подсесть ближе и держать ее за плечи, чтобы она не свалилась с кровати. Видимо, какой-то шок.

Я должна позвать госпожу Воспитательницу, но боюсь – а вдруг Пат сболтнет что-то лишнее, из-за чего все мы окажемся не во флигеле невест, а в карцере или вообще за пределами лицея? И поэтому я просто прислушиваюсь к ее лихорадочному шепоту и все сильнее слышу странный запах от ее влажных волос – что-то из детства, когда подгорит молоко на плите…

Наконец она затихает.

Больше не двигается и снова лежит как мертвая. Через три минуты меня здесь сменит Рив.

Я встаю.

Я поднимаю с пола ее тапки.