Лицей послушных жен (сборник) - Страница 48

В голове звонят колокола.

Звон вибрирует во всем теле.

Из носа течет ручеек крови. Впервые она видит кровь так близко. Она такая странно-яркая, как калиновый сок. И такая же жидкая. Не такая, как в кино, где кровь похожа на мед или чернила…

Отец приседает рядом, изо всех сил тормошит ее за плечи. Чем больше тормошит, тем больше звонят колокола. А сквозь них доносится голос:

– Скажешь матери – прибью!

Тетя Зоя возвышается над ними, завернутая в покрывало, как статуя или приведение.

– А может, все к лучшему… – говорит она.

– Заткнись, – говорит отец.

Она не хочет их слышать.

Громче включает колокола. Они спасают ее от этих голосов.

Вырывается.

Она так сильно вырывается из его рук, что из носа еще больше бьет красный ручеек. Бьет и попадает прямо в рот – соленый и горячий.

Она глотает и сплевывает его. И мчится к двери, на лестницу.

Мчится мимо заведенных «Жигулей», мимо удивленных лиц Ярика и его родителей за стеклом, мимо всего этого праздника, который вмиг становится для нее чужим.

Мчится к арке – чтобы только скорее исчезнуть с их горизонта, от их расспросов. Об этом никому нельзя говорить! Никому. Теперь эти колокола будут звенеть в ее голове всегда!

Мчится через дворики, глотая горлом кровь, – кажется, она течет внутри, по самому горлу, как вода. Она смотрит на окна, ищет одно – с пустой клеткой…

Влетает на нужный этаж, распахивает дверь, зная, что она всегда открыта. На пороге над ней взмахивают крылья черного плаща – она падает в них.

Черные крылья окутывают ее, поднимают высоко в воздух. Она качается в них, как в гамаке – среди листьев и звезд, – там, в другой жизни.

– Что с тобой? Что случилось? Что?

Она всматривается в его лицо.

Ей страшно. В одно мгновение мир переворачивается и становится враждебным, чужим. Была бы кошкой – забилась бы сейчас под кровать.

– Я-я-я-я-я… – говорит она, а потом просто хватает воздух ртом, как рыба.

Не может произнести ни слова…

…Я-я-я… проснулась от собственного голоса.

Он жил сам по себе и пытался вырваться из гортани то ли стоном, то ли словом. От этого стона и проснулась. Сердце колотилось. Я взглянула на часы: третий час. Никогда не могу определиться по времени – наступает утро или все еще длится ночь. Сейчас мне лучше было думать, что – утро.

В квартире тихо. Мирослав спит в другой комнате. Я начала тихо собираться: джинсы, футболка…

Осторожно пробралась в ванную – там в нижнем ящике шкафа хранились инструменты. Я давно не заглядывала туда и боялась, что не найду там необходимого. Но все, что искала, оказалось на месте – довольно большой и тяжелый молоток и куча разных гвоздей. Но гвозди были тоненькими. Зато под руку попался какой-то толстый крюк – загнутый буквой «г» и с достаточно острым кончиком. Не помню, зачем он был нам нужен, – видимо, его оставили строители, когда делали ремонт. Я покрутила крюк в руке и решила – это то, что нужно. Крюк и молоток завернула в полотенце и положила в полотняную сумку.

Все это делала тихо, в темноте. В полчетвертого вышла из дома.

Утро выдалось прохладным. Я вышла на шоссе. Решила идти пешком.

До пяти должна дойти до места – раньше не нужно.

Сумка с молотком оттягивала плечо…

Город был пустым, в сером тумане неба медленно таяли последние звезды.

В начале шестого я добралась до окраины, но усталости не чувствовала, была собранной и сосредоточенной, как никогда. Все мысли отступили. Боялась, как всегда, только одного – смогу ли перейти лазейку.

Прошла новостройки.

Увидела дерево.

Перекрестилась и сделала шаг вперед.

Боль и обморок встретила с радостью: граница пройдена.

Минут пять приходила в себя.

Дворик снова открылся перед моим взором. Пустой, заросший деревьями, с островком палисадника, старыми качелями и «грибком». Я вжалась в ствол дерева, осматривая дислокацию.

Синие «Жигули» стояли у подъезда. Чирикнула первая птичка, напоминая, что на раздумья нет времени – еще полчаса и засветятся первые окна, во двор заедет молочная повозка, а этот единственный «чирик» превратится в сплошной птичий гомон.

Я вытащила инструменты и, оглядываясь, побежала к машине. Присела в ее тени. Переждала минуту – нет ли кого? – и воткнула крюк в шину, обмотав его полотенцем.

Теперь надо было ударить по нему как можно сильнее. Получится ли? Шина казалась железобетонной. Ударила. Ничего!

Ударила еще, прокрутила крюк – и услышала, как из дыры начал выходить воздух. С одним колесом было покончено. Но заменить одно колесо – не проблема. Поэтому я приступила к трем другим. Следующие удары были удачнее. Мне казалось, машина дышит так громко, что перебудит весь дом.

Молоток и крюк я бросила возле нее. Так, как делают наемные убийцы – оставляют оружие возле бездыханного тела, с той разницей, что это «тело» дышало весьма интенсивно и даже посвистывало, выгоняя из себя остатки воздуха.

Хорошо, что нет сигнализации, как на нынешних иномарках! Машина постепенно оседала.

Отлично! Четыре испорченных колеса – это не шутка.

Отползать от машины пришлось чуть ли не на коленях.

Утро уже вступило в свои права. Солнце щекотало кроны деревьев, в которых все громче звучал птичий хор.

Теперь надо было побеспокоиться о дальнейшем – сделать так, чтобы меня здесь не заметили. Со мной не было ни одной старой вещи, которая бы вывела меня до определенного момента из этой ловушки. Значит, нужно где-то спрятаться, переждать до девяти – до того времени, когда двор оживет, привести себя в порядок (ведь я изрядно испачкалась, делая свое черное дело) и войти во двор в нужную минуту так, как будто ничего не случилось. Если хоть кто-то заметит меня здесь сейчас – я пропала!

Спрятаться в подъезде? Сесть под «грибком»? Стать под деревом? Залезть под кусты сирени в палисаднике? Все это не казалось мне надежным – заметят.

Выйти за пределы двора и навсегда исчезнуть? Не подходит. Я точно знала, что сегодняшний день – последний, а дело сделано только наполовину. Куда деваться? Куда?

Стоп! А шалаш? Как я могла забыть о нем?

За домом мы с Яриком построили шалаш – этакий шатер на четырех палках, накрытый старыми одеялами и сухой травой! Как я могла о нем забыть?! Хотя, что тут странного, если я не помнила самого главного? Очевидно, детская память, защищаясь, стерла из каких-то извилин мозга все, что не укладывалось в мои тогдашние понятия. Как же в ней могло остаться воспоминание о шалаше?

События этой ночи возвращали меня в нужное русло.

Прячась под стеной дома, я пробралась на задний двор и сразу увидела укрытие. Нырнула в него, как лиса в нору.

Тщательно оттерла руки. Достала зеркальце – нос и щеки тоже были испачканы, но у меня куча времени, чтобы исправить это безобразие.

Подо мной мягко прогибался толстый слой сухой травы, я свернулась калачиком и неожиданно почувствовала, как на меня находит сон. Дурманящий, расслабляющий сон. Он входил в каждую клетку вместе с ароматом травы.

Так, наверное, чувствует себя еще не рожденный цыпленок за стенками еще теплого яйца. Цыпленок, который не знает, какие тоненькие и хрупкие эти стенки. Стоит только стукнуть по ним лезвием ножа, и… зашипишь на сковородке.

Теперь я понимаю, почему не чувствовала уюта даже в собственной кровати с шелковыми простынями, – наверное, навсегда запомнила это ощущение покоя и защищенности именно здесь, на травяном полу.

С улицы доносились еле слышные звуки, становясь все более громкими.

Время от времени я посматривала на часы, запрещая себе засыпать.

Наконец час Х настал. Я это сразу поняла, услышав крик тети Нины.

Отлично представила, как на том конце двора, стоя перед изуродованным автомобилем, задрав голову, она зовет родителей Ярика:

– Ко-о-о-о-ля-я-я-я!

Я выглянула наружу – никого. Можно выходить. Быстренько вынырнула из своего укрытия, отряхнулась, пригладила волосы и легкой походкой вышла во двор.