Лицей 2017. Первый выпуск (сборник) - Страница 19

Однажды Кирилл притащил какое-то сатанинское пахучее зелье. Егор и Джавад попробовали, но сказали, что пить это невозможно.

– Ну ладно, – сказал пребывающий в неожиданно веселом настроении Кирилл. – Раз не хотите, буду один пить за свою новую жизнь.

– К “Анонимным”, что ли, решил пойти? – спрашиваю.

– Не, – мотает головой Кирилл. – На море поеду.

Мы переглядываемся, мол, ну не идиот ли.

– Я посмотрел “Достучаться до небес”… Всё во мне перевернулось. Я никогда не видел море…

– У тебя иммунный статус ни к черту, какое море?! – реагирую я. – Тебе надо долечить острую стадию туба и пить уже нормальную схему против вируса. А то на зоне ты ту еще резистентность схлопотал. Понимаешь? А потом уже море… Да и на какие деньги ты собрался ехать?

– Ради такого найду денег… Я хочу, понимаешь, хочу! Нет, я мечтаю! Я что, не имею права съездить раз в жизни на море? Сколько мне осталось?.. Неизвестно ведь, вылечат меня или нет… А так, хоть что-то хорошее в жизни увижу.

– Туда придется брать с собой себя, – сказал Егор. – От себя не убежишь. На море тебе будет так же паршиво. Не обольщайся. Я за девять лет с ВИЧ где только не был… Веришь, на душе легче не стало.

– А мне станет, – с детским упрямством твердил Кирилл. – Я знаю.

У Джавада навернулись слезы. Он был самым добрым из нас.

– Слушай! – сказал он. – Давай я тебя на Каспийское море отвезу, как только выйдем отсюда, да? Бесплатно! Жить там есть где. Примут хорошо…

– Каспийское море – это на самом деле озеро, – вставил Егор.

– Да какая разница?! – эмоционирует Джавад.

– Нет, я на настоящее море хочу, – морщась от своего адского напитка, говорит Кирилл. – Которое не озеро…

– Ласты, маску подарить тебе?.. – подколол его Егор.

Мы смеёмся над Кириллом. Он привычно обижается. Хотя я чувствую – мыслями он не с нами. Он там, на море, которое увидел в этом попсовом, только на территории бывшего СССР культовом фильме.

На самом деле, зря я над ним издеваюсь. Каждому нужна анестезия. У него сначала был героин, теперь вот – мечта о море.

А у меня была Арина. И точно так же сейчас – о ней мечта.

– Как ты там?

Более безразлично может звучать только вопрос “Как дела?”. Ох уж мне эти телефонные разговоры.

– А как бы ты себя чувствовал в посёлке, который называется Пролетарский?.. – ворчала в ответ Арина. – Школа здесь лажовая. Люди вообще… жесть… Мне уже досталось и за татуировку, и за пирсу.

– Что значит “досталось”? – волнуюсь я.

– Да я не в том смысле. Тетка моя увидела меня – давай орать. Она-то меня помнила такой, какая я была в тринадцать лет, когда мы виделись последний раз… Ребята здесь тоже, сам понимаешь. Я ни с кем не общаюсь, кроме своей двоюродной сестры… Хорошо хоть, учебный год скоро закончится. Месяц осталось продержаться. Потом засяду одна в комнате. И так и просижу до осени, пока тебя не выпишут.

– Напишешь свой вариант нашей книги?

Она только печально вздохнула. Оба мы были там, где быть не должны.

– Пейзаж тут… – продолжала Арина. – Памятник Ленину и три елки. Выть хочется. А нам задали написать реферат “Культурное наследие Пролетарского”. Какое, на хрен, культурное наследие?!

– Ну не накручивай себя, маленькая. Смотри. Через четыре с лишним месяца сентябрь. В том сентябре мы познакомились, а в этом сентябре будем снова вместе… А может, все-таки уговоришь маму, чтобы хоть на пару дней приехать домой?..

– Не хочу я домой. Мама помирилась с этим своим… Видеть опять, как он яйца почесывает и ходит, как хозяин, по квартире – нет уж, не хочу… Хочу только быть с тобой… Но не час в диспансере. Часа очень мало. Лучше уж буду тосковать, пока не получу тебя целиком.

– Меня не перетоскуешь.

Это была правда. Тосковал я ужасно. С того самого дня, как она уехала, я постоянно думал: что мешает мне сорваться и поехать за ней? Плевать на туберкулёз. Долечусь как-нибудь. И она, я знаю, в глубине души ждала: неожиданно я ворвусь в этот чёртов Пролетарский, заберу её и… Неважно, что будет потом, что судьба мне просто так её не отдаст.

Так что мне мешает? Малодушие. Жизнь приучила меня сидеть тихо и не высовываться лишний раз. А ведь когда, как не сейчас, совершить безрассудный поступок… Но нет, не хватает духа. Послушно выкладываю таблетки в три ряда, гуляю по лесу, стреляю у Егора пессимистичные книжки.

А ведь она для того, чтобы быть со мной, ушла из дома. Перессорилась со своими друзьями, оказавшимися СПИДофобами. По деревьям на рассвете лазила, чтобы увидеть мою туберкулезную рожу. А я, что сделал для неё я? Почему я такое чмо?..

Боюсь, что разлюблю её. Что значит разлюбить? Не испытывать трепета при воспоминании: а какие у неё запястья, как она хмурит лоб, где у неё родинки… Я уже от неё отвык. Надеюсь, это не означает, что разлюбил.

Нет, ничего не изменилось. Если б не любил, не просыпался бы каждое утро, что довелось встретить без неё, с матерным монологом о тщетности жизни в голове.

– Ася, мне правда дико неудобно, – нелепо оправдываюсь, разглядывая яркую тряпку, внутри которой, крепко привязанная к маме, спит Мия. Дурацкой вдруг кажется моя спонтанная просьба, из-за которой Ася вырвалась из их, должно быть, идеального семейного мира на улицу Больничную, дом 1 “в”. – Но я вспомнил, что ты мне рассказывала про хоспис… И я подумал, что, может быть, мне разрешат туда приходить… Понимаешь? Я много чего могу. Ну, там капельницы ставить, пролежни протирать…

– Почему не хочешь у себя в тубе этим заняться? От туберкулеза, сам знаешь, наши чаще умирают…

– Заведующая вытаращила глаза и услала меня в палату. Не надо, говорит, мне волонтеров никаких. Знаю я вас, говорит, настраиваете больных против врачей…

– Ладно, пойдем в хоспис, – согласилась Ася и с улыбкой добавила: – Кстати, много ты пролежней-то за свою жизнь протёр?

Я смутился:

– Ну, с теорией я хорошо знаком…

И мы двинулись к паллиативному отделению местного ракового корпуса. От моего диспансера его отделяет дивный туберкулёзный лес. Утешаю себя: хоть просьба моя и бестактна, с младенцем, наверное, полезно гулять среди деревьев…

Заведующий отделением нас ждал. Вернее, Асю. К ней, как я понял, он относился благосклонно – она несколько лет, вплоть до родов, приходила сюда и помогала персоналу. А вот я оказался для него сюрпризом.

– По-моему, молодой человек, вы – первый больной ВИЧ, не считая Аси и её мужа, который выразил желание помогать нашим больным на таких вот волонтёрских началах. Ася долго к нам ходила… Но, знаете, у нас сейчас двенадцать человек с онкологией на фоне ВИЧ… Наши медсёстры в принципе справляются. Я даже не знаю, нужны ли вы тут…

– Я нужен, – отчеканил я. – Я здесь необходим.

– Да? – удивился заведующий. – Почему же вы так уверены, позвольте спросить?

– Потому что если я им буду ставить капельницы, то резиновые перчатки надевать не стану… Мы сейчас шли по коридору… Так ваша медсестра отрицательному больному ставит капельницу голыми руками, а нашему, вичёвому, из той же палаты её же делает в перчатках… Зачем вы унижаете людей? Даже тех, кому осталось всего ничего?..

Он развёл руками.

– С этим я ничего не могу сделать. Люди боятся. Вот и всё. Хоть и знают, что не заразятся, а страх этот никуда не деть. Что, мне воевать с моими пятидесятилетними медсёстрами? – усмехнулся он. – Я так один останусь…

– Вот и пусть Лео ходит к ним, как мы с Назаром до недавнего времени. Постель поменять, покормить тех, кто уже ложку не держит, поговорить о чём-то, посмеяться, поплакать, – убеждала Ася.

– Ну, всё же я больше настроен на капельницы и протирание кожи, – сказал я. – Болтать-то каждый может…

– Может-то может, – ответила Ася. – Вопрос в том, о чём болтать…

– Сама знаешь, многие приходили, хотели волонтёрить, а в итоге только вы с Назаром и остались… Ну ладно, пусть молодой человек приходит! Найдём мы ему занятие, раз ты за него ручаешься, – завершает беседу заведующий.