Льгота - Страница 9

Дарья взяла у Веры Игнатьевны первую попавшуюся книжку — «Бесы». Толстая, на много вечеров, прикинула, хватит. Да и название на сказку похоже.

А стала читать — никакой сказки не обнаружила.

Длинно и скучно. И ее потянуло в дрему.

За два вечера одолела восемь страниц, а на третий вечер «Бесов» вернула: «Свет плохой, глаза умариваются».

Чевычеловы — это лет пятнадцать назад было — тогда как раз телевизор купили. Еще черно-белый. Вера Игнатьевна и предложила сестре:

— Приходи, нынче кино будет.

Понравился Дарье телевизор. Теперь она чаще прежнего наведывалась по вечерам к сестре. Не злоупотребляла гостеприимством, каждый раз приносила тысячу извинений, на что Илья Трофимович говорил:

— Втроем, так оно и веселее. Да и Игорю, гляжу, теткины визиты нравятся — каждый раз конфетами балуешь.

Прошлой зимой, когда приезжал Андрей, она к Чевычеловым вечеровать не ходила. Вера Игнатьевна приглашала ее, а она ссылалась на недомогание. На самом же деле рассуждала так: «Андрею с Ильей наверняка надо о чем-нибудь, личном поговорить, а я мешать буду. Ничего, потерплю, а уедет Андрей, тогда телевизор и погляжу».

Пеняет она сейчас на свою тогдашнюю вежливость. Нужно было, нужно и при Андрее ходить на телевизор. Это он сбил с панталыку Илью с Верой, он им напел про прелести городской жизни. И, присутствуй она при тех разговорах, узнай раньше про них, может, сумела бы разубедить и зятя, и сестру не трогаться с места. Как-никак, а у нее свой человек всегда рядом был. Вера хоть раз отказывала ей в помощи? Скажем, огород посадить-убрать. Картошку в погреб опустить одному не очень сподручно. А Вера всегда тут как тут: не звала, бывало, ее Дарья, а она словно чуяла, что сестре нужно помочь. Да и Илья не был чужим человеком. Вон и шифер для хаты в свое время достал, и забор подладил, и трубу почистил, и дрова ей всегда колет… Да мало ли он ей сугубо мужских дел переделал!

И что теперь? Телевизор — ладно, жила без него и ещё проживет, хотя, как вспомнит те, давние, одинокие вечера, оторопь берет. Страшнее другое: близких людей лишается. Пусть не навсегда, пусть летом они будут здесь, в Варваровке, но ведь гости они уже в селе, что там ни говори. Не покличет она теперь Веру: «Иди, сестра, отведай пироги с маком — такие вкусные, такие вкусные». И сестра ее не позовет: «Я лещей нажарила, зайди хоть попробуй…»

А затоскует вдруг, душу не с кем будет отвести. А занеможет, так кружку воды теперь ей никто не подаст.

И Дарья, утерев повлажневшие глаза, вспомнила горькую послевоенную частушку: «Я корова, я и бык, я и баба, и мужик». Самой придется и дрова колоть, и забор ладить, и трубу чистить.

Дарья вскочила с низкой лавочки у крыльца, направилась к Чевычеловым. «Поговорю напрямую с Ильей и Верой, — решила, — скажу: не стыдно вам оставлять на произвол судьбы одинокую пожилую женщину? Если не потеряли совесть — поймут меня, глядишь, раздумают с отъездом. Не беда, что прописку в городе оформили, можно таким же манером и переоформить. Неладное дело затеяли вы, скажу. Станете после каяться, да поздно будет. Да и не только вас, скажу, ваш отъезд касается. Он и меня больно зацепит».

Стоял тихий вечер. На электрических проводах вдоль улицы, будто нанизанные, сидели ласточки-касатки. Иногда какая-нибудь из них взлетала и, сделав небольшой круг, возвращалась обратно.

В воздухе стояла дорожная пыль, не осевшая еще после того, как прогнали коровье стадо.

Дарья резко отворила калитку Чевычеловых.

Илья Трофимович возле хаты поливал из лейки цветы. Посаженные заботливыми руками Веры Игнатьевны, они росли тут клумбами-квадратиками: гладиолусы, георгины, флоксы, крупноцветковые ромашки…

Дарья уставила на Илью Трофимовича возбужденный взгляд. Спросила, как выстрелила:

— Где?

— Кто?

— Вера.

— Возле коровы — где еще?

Из коровника слышалось два женских голоса.

— С кем она там?

— С Оксаной Григорьевной.

— Учительницей, что ли?

— Ага. Пришла посмотреть, как корова доится, сколько молока дает.

— Зачем?

— Покупает она…

Дарья растерянно приоткрыла рот.

— Как — покупает?

— Просто. Не везти же нам корову в город.

«Вот оно что! — дошел до сознания Дарьи смысл слов Ильи Трофимовича. — Значит, уже насчет коровы сторговались, все корни подрубают… А я, дура, летела уговаривать Илью с Верой. Напрасно, напрасно…»

— Может, и хату продаете?

Илья Трофимович поставил лейку у ног, по-женски уставил руки в бока. Снял фуражку, почесал лысину. Взгляд его выражал безразличие, отрешенность.

— Хату, Дарья, ты знаешь, мы продавать не намерены. Но покупатели уже находились. Юрий Петрович Першин, кладовщик, — для своего сына. Пятнадцать тысяч давал. Я его разочаровал: погодим, дескать, с продажей. Да и на Игоря хата завещана… А вчера еще одни покупатели явились. Две старушки, я и не узнал, чьи они. Раз заглянули в калитку, другой, потом обошли нашу усадьбу со всех сторон и снова появились в калитке. Я тут не выдержал и спросил: «Что, бабушки, угодно?» — «Хату вот смотрим», — отвечают. — «Для чего?» — «Как для чего? Может, она нам приглянется». — «Так я не продаю». — «Неужто? А в селе только и разговоров: Илья Трофимович корову с хатой продает. Враки, значит?» — «Враки, бабушки…» Ну и дела пошли, — качнул головой Илья Трофимович. — Не удивлюсь, если завтра услышу, будто мы с Верой на луну летим. — Он иронично ухмыльнулся.

Дарья тоже ухмыльнулась. Однако ухмылка ее скорее была похожа на выражение глубокой боли.

В середине июля Андрей прислал письмо. Сообщал, что печень подлечил, но приехать не может. В доме начался ремонт, и появилась возможность дощатый пол заменить на паркетный. Жене, а тем более детям, досмотр за ремонтниками он доверить не может: ремонтники — ребята аховые, могут паркет настлать кое-как, денежки ж запросили хорошие. «Чувствую, — писал Андрей, — плакал мой отпуск. Хотя по ночам снятся рыбалка, Светлица, луг с шапками копен и пупырчатые молодые огурцы… Да, как Сергей поживает? Сто лет не получал от него никаких известий. Напиши и про новости, связанные с переездом».

Илья Трофимович показал письмо Вере Игнатьевне, та, прочитав его, тяжело вздохнула:

— Зря, выходит, ты прикорм на речку носил.

В тот же вечер Илья Трофимович отписал старшему брату. Сожалел, что ремонт мешает тому приехать в родные края.

Про рыбалку, которая и летом нынче удачлива, чтобы лишний раз не травить Андрею душу, писать не стал.

Что касается младшего брата Сергея, шофера, жившего в Орле, то про него Илья Трофимович сообщил, что мать хоронить он приезжал. Как всегда, много пил и мало разговаривал. На второй день после поминок Илья Трофимович поведал ему о переезде. Заодно показал завещание матери.

— Ты завещание написал? — нахмурил брови Сергей.

— Она.

— Почерк ведь твой.

— А роспись?

— Подсунули старухе филькину грамоту, она и нацарапала.

— Сереж!.. — удивившись недоверию брата, громко произнес Илья Трофимович.

— Я уже пятьдесят пять лет «Сереж»… Мог бы и со мной завещание согласовать. Я, например, был бы не против, чтобы в него вписали и мою дочь. Или Игорь роднее, чем она? Да и прав на наследство я, как младший, имею больше тебя с Андреем.

— Но тут ведь не наследство, — задыхаясь от волнения (такого оборота дела он никак не ожидал), уточнил Илья Трофимович. — Тут завещание. Ведь не задумай я переезд, ты бы никаких претензий не имел. Верно? Да и живу я тут дольше всех, и за матерью ухаживал… Дом в конце концов мной полностью перестроен… Мы с Верой, и Андрей тоже, и в мыслях не предполагали, что ты, у которого трехкомнатная квартира, позаришься на хату.

— Я не зарюсь, — дыша вином, грубо сказал Сергей. — А дочери бы моей тысчонка-другая-третья пригодилась…

— Откуда деньги?

— Хату ведь продашь? — заглянул Сергей в лицо брату и стукнул по столу.