Левый полусладкий - Страница 33

И мы провалились в сон. Мне снились ужасы: голова Ленина, катящаяся с горы, откуда раньше запускали планеры, все время наезжала на меня, и я катил ее назад в гору снова и снова… Я проснулся от Славкиного рыка: «Вставай, скоро три». — «Слава, что же будет, ведь я его обыграю, он же тяжелый, полуслепой, чего он хочет, это же провокация, ты думаешь, он отдаст мне шашлычную, отдаст, а потом меня отстрелят его ребятки, он просто хочет нарисоваться перед всеми». — «Ладно, пошли играть», — сказал Слава и хитро улыбнулся. Я поплелся за ним, все еще не веря, что игра состоится. «Ты лучше думай, что ты будешь делать с головой вождя в Москве. У вас там ведь своих хватает. Твои демократы не простят тебе этого, тут выносить из Мавзолея хотят, а ты еще с одной, не простят», — издевался надо мной Слава.

Мы пришкандыбали на площадку. Алим уже стоял в центре и пытался жонглировать, но из-за живота не видел мяча и злился, его слуги все время набрасывали ему мяч сверху, и он мазал и мазал, злился и злился… «Этого еще не хватало», — подумал я и встал в свои маленькие воротики. «Ну и что, и начали, ара, вот галава тибе», — и почти случайно попал по мячу. Он полетел высоко за забор, через головы ничего не понимающих зевак. Мы начали ждать, пока принесут мяч. Ждали пять минут, десять… — мяча так и не было. «Ну что, игде этат пузыр, найдите другая». Его парни начали носиться повсюду в поисках другого мяча, но тщетно, они словно исчезли. Ни в спортивном магазинчике, ни у других отдыхающих. Мы прождали на жаре почти час или больше. И здесь Алим подошел ко мне и сказал, уже потеплев: «Ну что, пошли пить мировая…»

Когда все закончилось и мы вечером уезжали на поезд, Слава раскололся: «Да это я попросил своих пацанов, чтобы они украли мяч и во всех домах не давали другой, а то не избежать бы тебе головной боли с Вовкой Каменным, — говорил Слава, подпрыгивая за рулем. — И посмотри, что написано на въезде в поселок Планерское». Я посмотрел на щит и с чувством стыда прочитал: «Здесь в двадцатые и тридцатые годы работали и отдыхали М. Волошин, М. Цветаева… И в настоящее время…» «Да успокойся ты, не переживай, — сказал деловито Вячеслав, — это же не место в литературе, а всего лишь на доске при въезде в наш городок…»

Смертельно раненный бык стоял на коленях перед матадором. Стотысячный стадион орал, свистел, аплодировал, извергал эмоции всех мастей, приветствуя человека, всадившего на встречном движении шпагу в захребетье почти пятисоткилограммового страстного животного.

«Все, финиш», — сказал я глухо. «Нет, это не конец, — услышал я в ответ от старика соседа. — Никто не знает, на что способен почти мертвый бык, бывает, что из последних сил он бросается вперед и убивает матадора». Я вздрогнул. Я понял, почему стадион бесновался, — он ждал жертвы. Скорее всего — быка, а может быть… Меня поразила молодость тореадоров. «Ну да, — сказал я себе, — реакция, нервы». И тут же услышал ответ: «Да они не доживают до старости».

Я долго думал, почему я вдруг решил написать о корриде. Из-за того, что я впервые увидел бой быков, а может быть, из пижонства? Да нет, что-то другое. Может быть, потому, что, в отличие от, скажем, футбола, здесь не было игры, здесь все было на грани жизни и смерти, начиная с того, когда бык-тяжеловес, неся над поднятой к небу головой широченные рога, начинает метаться в смертельном круге стадиона, ища не то выхода, не то упора, ударившись в который он мог бы разрядиться после долгого сидения в загоне, начиная с того, как появляются бледные и честолюбивые тореадоры в сопровождении кавалькады пикадоров, помощников и, наконец, тележки, при помощи которой волокут с арены поверженного. Во всяком случае, я не разделил чувств великого поэта, изрекшего после корриды: «Я устанавливал бы на рогах быка пулемет». У меня жалости не было ни к кому, ибо, повторяю, бой идет на равных, и если бы не пикадоры, самые ненавистные персонажи этого действа, то трудно себе представить, как тореадор мог бы справиться с быком.

Дело в том, что по сценарию корриды пикадор — всадник, облаченный вместе с лошадью в рогонепробиваемые одеяния, — должен вначале отвлечь на себя внимание быка и ударами пики в межреберные пространства разозлить, разъярить его. Но удары так глубоки, так усердны и настойчивы, что бык начинает вместе со злостью истекать кровью и терять силы. Благородство и класс тореадора в том, что он вовремя останавливает это издевательство и бьется, и играет в смерть со здоровым, свежим быком. Быки как будто это понимают и рвутся на пикадоров с особой яростью. Я был свидетелем, как один из них, разогнавшись, ударил в бок несчастной лошади так, что она вместе с всадником под свист и хохот толпы была выброшена на зрителей. К счастью, никто не пострадал. Неслучайно бедной лошади закрывают глаза шорами, чтобы она не видела и не испугалась неистовства быка и не понесла пикадора, все-таки человека.

Бандерильи — это укусы комара для быка по сравнению с работой пикадора. И все-таки четыре тонкие, с яркими оперениями иглы вонзаются по традиции в спину несущегося на красное быка. Помощник, а иногда и сам тореадор, в опасном прыжке зависая на секунду рядом с быком, свершают свое аплодисментское дело, и бык, униженный, обретающий почему-то женский облик, в каком-то недоумении долго шатается меж суетящихся участников драмы. А самое главное действующее лицо — тореадор — поднятием своей черной шапочки показывает — всем убираться, он один будет водить быка красным плащом и приведет его к тому, что, вымотанный, он встанет, тупо глядя в его сторону, и будет либо ждать удара шпаги, либо помчится убивать нечто красное, так беспокоящее его. Именно в этот момент тореадор превращается в матадора. До этого тореадор начинает водить быка, и чем ближе к себе, тем опаснее становится это предприятие, особенно если у быка широкие рога. Говоря по-футбольному, он убирает быка под себя, заманивая плащом и пропуская в миллиметрах от своего тела неподпиленные рога, вызывает взрывы восторга стотысячного алкоголика риска и страха — стадиона.

Несколько подряд таких пассажей под выдохи переполненного стадиона — оле-оле-оле, — что означает «понюхай-ка», — и вот опять бык, уже отяжелевший, уперто стоит с отвисающей головой, чуть поматывая ею… Тореадор получает из-за бордюра, от ассистента, вытащенную из футляра шпагу и, начиная движение на быка, нацеливается в точку, которую чувствует только он один, и в этот момент начинается его превращение из героя драмы в героя трагедии…

Ортега, самый известный и молодой тореадор Мексики, также стоял у меня на глазах с протянутой шпагой перед остановившимся быком и вмиг решил двинуться на него, но вдруг бык сам пошел на Ортегу. В момент удара Ортеги бык атаковал нечто красное и, утащив плащ, зацепил бедро матадора. Маленький и компактный, Ортега перевернулся в воздухе дважды, но приземлился, устояв на ногах. Если бы он упал, то это было бы его последнее выступление — таков закон чести. Но он устоял, и, когда смертельно раненный бык опустился на колени, истекая силой и звериной хрипотой, Ортега подошел к нему, хромая, и, отбросив все причиндалы битвы, открылся быку — вот он я, перед тобой, добей меня… Это продолжалось почти минуту. Почти год. Стадион стонал, медленно стихая и взрываясь вновь. Старик, мой сосед по трибуне, бубнил: «Никто не знает, на что способен смертельно раненный бык…»

А у меня в голове стояла тишина минутной давности, когда Ортега целился в загривок быку, и зрители, все сто тысяч, делали так — ши-ши-ши-ши-ши-ши — не мешайте, не спугните смерть, которая зависла между Ортегой и быком, не зная, кому она выпадет, не спугните жизнь, которая тоже витала в воздухе уже чернеющего неба с тяжелыми звездами. Наконец бык как-то нелепо, не по-чемпионски повалился на бок. Вероятно, умер, потому что его тут же подцепили за передние ноги железной цепью и потащили через всю арену на выход. Ортега, хромая, принимал поздравления стадиона — сотни сомбреро послетели к его ногам в тот вечер и так же вернулись к хозяевам, кроме одного, которое, по обычаю, победитель берет себе на память.