Левая политика. Текущий момент - Страница 12

В целом, возвращение к вопросу об империи — о власти, о пространстве, о действии и об отчуждении — является важной тенденцией нашего времени. Как и сама империя, этот возврат не может быть буквальным консервативным откатом к «доброму старому» языку господства и насилия. Как «империя», так и «революция» формулируют историческую программу Нового времени: возрождение и открытие мира, любовь к дальнему и отдаление от себя. Сегодня вновь обостряется основное противоречие Нового времени. С одной стороны, эмансипация материального мира, его буржуазное одомашнивание и технический контроль. С другой стороны, открытие странного, бесчеловечного, чужого мира, вторжение в него, и его ответное вторжение в человека. Книга Негри и Хардта колеблется в зазоре между этими двумя парадигмами.

В связи с этим в книге проступает ведущая политико-практическая альтернатива революционных сил: предоставить наконец человеку свободу преобразования себя и мира или бороться с ним же самим ради его освобождения. Конечно, человек должен отдаться своему спонтанному могуществу. Но, во-первых, сосредоточено ли это могущество в нём самом или оно распределено между ним и теми внешними силами (другими людьми, мирами), которые наблюдают за ним и призывают выйти за собственные пределы? Во-вторых, можно ли построить общество на созидательной силе, не институционализовав его саморазрушительные тенденции (возможна ли вообще свободная сила без постоянной готовности отказаться от свободы)?

Негри и Хардт считают, что можно (занимая тем самым принципиально анархические позиции). Автор этой статьи считает по-другому, но он, бесспорно, солидарен с явственно выраженной в их книге волей — будить в людях те могучие силы, которые пока только шевелятся в них подобно сновидениям.

Илья Будрайтскис, Мария Курзина

Язык радикальных левых в современной России — удивительно архаичное наречие. И дело не только в дурной, но отчасти извинительной привычке выражаться фразеологизмами, а в том, что за косностью языка стоит закостенелость понятий.

Стоит задуматься, что означает, например, такое словосочетание, как «работа в левой среде», и не является ли обозначенный им процесс технологией не объединения, а перераспределения ресурсов? А «работа с рабочими» или «с молодёжью», что это: развитие движения или его инструментализация, приспособление к задачам собственного воспроизводства? Отдельной строкой идут бесконечные обвинения окружающих в «реформизме», неотделимые от раздирания рубах по поводу собственной «революционности». Но приближаются ли авторы ли подобных опусов к пониманию, как и почему в этом конкретном обществе может и должна произойти революция? Ведь революцию делают не обстоятельства жизни людей, какими бы невыносимыми они ни были, а сами люди, существующие в этих обстоятельствах.

На наш взгляд, пора положить конец существованию левой мысли как индустрии готовых ответов, относящихся к категории продуктов с неуказанным сроком годности, к тому же не подлежащих обмену или возврату. Конечно, если воспринимать социалистическую организацию как безотходное и «эффективное» производство, вряд ли можно найти лучшую модель. Проблема лишь в том, что в реальности не существует соответствующего механизма производства штампованных вопросов. Чтобы найти в происходящих событиях своё место, сегодня важны фиксация и анализ текущего момента во всей его многозначности и противоречиях.

Наиболее развитой и передовой частью социального движения в России на протяжении всех позднесоветских и послесоветских лет были и остаются профессиональные союзы. На сегодняшний день они являются также наиболее организованной и последовательной общественной силой, а их значение в последнее время быстро растёт. Однако попытка объективной оценки — даже количественной — масштаба и деятельности профсоюзов в России наталкивается на значительные трудности, в первую очередь методологического характера.

В экономике России занято около 69 млн человек, ещё около 5 млн являются безработными (в службах занятости зарегистрировано около полутора миллионов). Членами различных профсоюзных объединений являются, по собственным данным этих объединений, до 31,5 млн граждан РФ. Из них ФНПР объединяет 29 млн (92,1 % всех членов профсоюзов), Всероссийская конфедерация труда — до полутора миллионов (4,7 %), СОЦПРОФ — до пятисот тысяч (1,6 %), другие федерации и независимые объединения — ещё около полумиллиона (1,6 %).

Итак, профсоюзным движением охвачено до 42,5 % трудящихся России. Для сравнения: во Франции, Нидерландах и Испании эта цифра не превышает 15 %, в Германии, Швейцарии, Италии, Португалии, Австрии, Великобритании — составляет от 20 % до 40 %, в Норвегии, Бельгии, Дании, Швеции — от 50 % до 90 %. На первый взгляд, картина вполне утешительная. Однако на самом деле степень участия российских рабочих в профсоюзах стоит признать крайне низкой.

Дело в том, что мировое профсоюзное движение неоднородно. Существуют не просто серьёзные, но принципиальные различия в форме организации, практике, значении профсоюзной работы и членства. Малочисленные организации Франции и Испании являются авангардом рабочей борьбы, членство в них традиционно воспринимается почти как участие в политической организации. Зато влияние этих профсоюзов огромно, их мобилизационная и забастовочная способность простирается значительно шире их формальной членской базы. Степень охвата коллективной борьбой и коллективными соглашениями в этих странах достигает 70–90 % трудящихся. Одновременно существует «скандинавская» модель профсоюза: организация, которой в законодательном порядке предписана роль распределительного механизма «государства всеобщего благосостояния», многочисленная (поскольку от членства в профсоюзе зависит получение социальной защиты), с высокой степенью централизации, неповоротливая, редко идущая на открытые выступления, но имеющая прямое влияние на организацию производства.

Российская ситуация не вписывается ни в ту, ни в другую схему — поэтому её, как правило, пытаются подогнать под обе схемы разом. Наверное, можно, хотя и не до конца обоснованно, провести параллель между боевыми профсоюзами Франции и «альтернативным» профдвижением в России. Но как быть с Федерацией Независимых Профсоюзов России (ФНПР)?

«Альтернативные» профсоюзы возникли в России на волне перестройки и связанного с ней подъёма общественного движения. Однако скорый спад социальной активности, вызванный разочарованием в идеалах «капиталистической демократии», привёл к тому, что эти профсоюзы так и не сложились как массовые организации класса. Им удалось закрепиться только на нескольких участках — там, где рабочий класс был наиболее сплочён (например, тяжёлыми условиями труда), где высока концентрация работников в рамках предприятия: в угольной отрасли (Независимый профсоюз горняков России — НПГР), на транспорте (профсоюзы лётчиков, работников локомотивных бригад, авиадиспетчеров, докеров). Во всех остальных секторах «альтернативные» профсоюзы — это лишь небольшие группы сознательного меньшинства наёмных работников.

В настоящий момент численность всех независимых профсоюзов в России не превышает 7–8 % от общего числа работников, охваченных объединениями (то есть 3–3,5 % трудящихся). Однако внутри них сегодня происходят процессы, чрезвычайно важные для всего общества. Прежде всего, это появление и развитие независимых организаций рабочих на предприятиях транснациональных и крупных российских корпораций. Мы видим признаки растущего запроса на коллективную самоорганизацию класса. Такие профсоюзы зарождаются в среде молодых рабочих, на предприятиях с новым (зачастую иностранным) менеджментом, то есть вне старых трудовых отношений, основанных на «советском» представлении о внеклассовом единстве интересов «всего коллектива» — от директора до уборщицы.