Лев Гумилев - Страница 73

Вскоре Льву Николаевичу довелось пережить и одно из немногих счастливых мгновений последних лет своей жизни – реабилитацию отца (все обвинения в его адрес были официально признаны несостоятельными)[59] и в полном объеме возвращение к российскому читателю творчества выдающегося поэта Серебряного века. С трепетом в сердце и со слезами на глазах бережно перелистывал он сборники стихов и прозы Николая Гумилёва, портрет которого в офицерской форме всегда висел у него над письменным столом.

В 1990 году Лев Николаевич получил первую в своей жизни отдельную (двухкомнатную) квартиру, однако радости она ему не принесла. Все чаще давали знать о себе болезни. Тогда же он перенес тяжелый инсульт, после него уже не смог вернуться к привычной творческой жизни. Правая рука перестала слушаться, и он не мог, как прежде, вычитывать и править верстки многочисленных книг и статей, которые непрерывным потоком поступали отовсюду. К этому следует добавить застарелую (еще лагерную) язву 12-перстной кишки, болезнь печени и диабет, который долго не могли диагностировать, хотя он несколько раз и доводил Льва Николаевича до потери сознания. Тогда-то и услышал его друг и ученик Гелиан Прохоров из уст Гумилёва печальное признание: «Геля, мне жить уже незачем, мне уже нечего делать, я написал все, что хотел. Теперь я могу умирать». Подолгу и тяжело болея, он теперь много диктовал на магнитофон, писал мало и все чаще говорил о приближающейся смерти. Он вынужден был отклонять приглашения из разных стран — Франции, Испании, Венгрии, Монголии, Японии и др. Не мог уже поехать даже в Москву. Жена, друзья и ученики, как могли, поддерживали ученого.

В таком положении застал его распад Советского Союза, который для всех нормальных и здравомыслящих людей явился шоком. Но только не для кучки временщиков, случайно и, по счастью, ненадолго оказавшихся у власти. Однако за несколько лет они успели сделать то, чего не удавалось многочисленным недругам и завистникам России на протяжении целого тысячелетия. Такого бедлама и прямого предательства страна не знала даже в Смутное время. Бездарное руководство обрушило на страну шквал авантюрных реформ. Сверхдержава, одно имя которой заставляло трепетать недругов, в одночасье оказалась на задворках мировой истории. Российский этнос, находящийся в обскурационной фазе своей эволюции и в отсутствие харизматического лидера, оказался неспособным защитить собственные жизненно важные интересы и оказать сколь-нибудь эффективное сопротивление зарвавшимся политикам и олигархам, беззастенчиво грабящим и унижающим страну и народ.

Гумилёв все видел своими глазами, все чувствовал и еще больше понимал умом и сердцем. Друзьям-единомышленникам рассказывал: «Я как-то читал лекции в МИДе, но кончились они бедой. Я объяснял им, какие у нас могут быть отношения с Западной Европой и ее заокеанским продолжением — Америкой. То, что Америка — это продолжение Европы, они усвоить не могли и считали, что она кончается на берегу Атлантического океана. И еще я им говорил об отношениях с народами нашей страны. Поскольку я занимаюсь историей тюрков и монголов, я знаю этот предмет очень хорошо и поэтому посоветовал быть с ними деликатными и любезными и ни в коем случае не вызывать у них озлобления. Они сказали: "Это нам неважно — куда они денутся!" "И вообще, — сказали они, — мы хотим, чтобы вы читали нам не так, как вы объясняли, а наоборот". Я ответил, что этот номер не пройдет. Они сказали: “Тогда расстанемся”, подарили мне 73 рубля и пачку чая. Большую пачку». К этому добавил: «Аудитория меня поразила своей косностью и тупостью»…

Было чему удивляться и возмущаться: во внешнеполитической цитадели, призванной отстаивать жизненно важные интересы России, с некоторых пор засели люди, проводившие по существу антинациональную политику, направленную на расчленение страны и превращение ее в послушный придаток Запада. Лев Николаевич внимательно следил за трагическими событиями, развернувшимися в стране после ее распада. При каждом удобном случае подчеркивал, что в новых геополитических реалиях он «поддерживает этническое единство путем внутреннего неантагонистического соперничества», в мировом масштабе — многополярный мир и евразийский полицентризм.

Гумилёв категорически возражал против проведения аналогий между распадом СССР и крушением капиталистической колониальной системы в начале XX века. Во-первых. Россия никогда не была империей в западноевропейском смысле слова. Если колониями считать периферийные республики Прибалтики, Средней Азии, Казахстана, Кавказа и т.д., то место метрополии остается только собственно России. Но коль скоро так, то Россия должна была бы напоминать Англию XVIII—XIX веков в сравнении с Индией: отличаться повышенным благосостоянием населения, иметь третье сословие, активно развивать социальную инфраструктуру за счет колониальных инвестиций. Ничего похожего не было в России. По благосостоянию жителей Кавказ гораздо больше напоминал метрополию, нежели Москва или Петербург. По формированию третьего сословия Средняя Азия ушла куда дальше. Что же касается колониальных инвестиций, то газ и нефть из Сибири долгое время продолжали поступать в отделившуюся от Союза Украину, Белоруссию, Молдавию, страны Закавказья и даже Прибалтику по ценам ниже мировых, тогда как в историческом центре России, названном почему-то Нечерноземьем, и проехать-то можно было далеко не во все деревни и поселки из-за отсутствия дорог.

Во-вторых, почему условием входа в семью цивилизованных наций должен быть распад огромной державы? Если пе­ред глазами «очарованных» россиян стояла современная европейская практика управления в виде Европейского экономического сообщества, то сие тем более ошибочно. ЕЭС и Европейский парламент с их лозунгом «Европа – наш общий дом» действительно представляют собой закономерный итог развития отдельных цивилизованных стран с устоявшимися традициями рыночной экономики в XX веке. Но если брать европейский опыт, следует рассматривать его целиком, а не отдельными фрагментами. Для европейских государств дезинтеграция всегда была способом существования, но цивилизованной Западная Европа стала отнюдь не сегодня. По Максу Веберу, процесс превращения христианского мира в мир цивилизованный проходил уже в XVI—XVIII столетиях. Таким образом, формирование «семьи цивилизованных наций» совпадает вовсе не с распадом империй, а, напротив, с их созданием в результате европейской колониальной экспансии в Африке, Индии, Новом Свете.

Противоречивость социальной точки зрения побуждала искать объяснения, лежащие в иной плоскости, и Гумилёв пробовал найти ответ в этнической истории и этногенезе народов нашей страны. Правда, здесь любого аналитика подстерегает трудность. Сегодня не существует общеприня­того, то есть разделяемого большинством общества, взгляда на историю отечества. Что такое, например, почти восемь десятилетий советской власти для большинства населения, жившего в ее условиях? «Новая эра в развитии человечества!» — так отвечали марксисты-ленинцы. Но демократы охарактеризуют этот период как «время господства тоталитарного режима, подавившего свободу, демократию и права человека, провозглашенные Февральской революцией». Однако патриот-почвенник резонно возразит: «Именно Февральская революция, направляемая руками инородцев, уничтожила традиционную российскую государственность и положила начало Большому террору». Количество высказываний легко умножить, но, находясь в рамках социально-политической системы координат, практически невозможно элиминировать влияние «партийных пристрастий». И поло­жение такое вполне естественно: в борьбе за власть каждая политическая группировка стремится завоевать симпатии общества, а потому трансформация истины проходит легко и как-то незаметно.

Попробуем поставить вопрос иначе. Возможна ли альтернатива не отдельно марксистам, демократам, почвенникам, анархистам (несть им числа), а социальной интерпретации истории как таковой? Ведь на деле политиков при всей мозаике политических взглядов роднит глубокая внутренняя убежденность: история делается людьми, и этот процесс поддается сознательному регулированию. Недаром ключевой момент в деятельности любого политика – момент так называемого принятия решения. Однако не только политик, но и любой обыватель способен привести массу примеров того, как на первый взгляд правильные и взвешенные политические решения приводили к совсем иным последствиям, нежели те, на которые были рассчитаны. Например, желая поправить пошатнувшееся благосостояние с помощью военных успехов, какой-нибудь средневековый герцог, разумно оценив свои силы, «принимал решение» начать вербовать себе наемников. Вскоре мажордом герцога уже давал какому-нибудь прохвосту золотую монету и говорил: «Милейший, возьми это, иди и объясни всем своим друзьям, что наш герцог — добрый герцог». И вот искатели оплачиваемых приключений начинали прибывать во владение герцога толпами. В результате еще до начала войны благосостояние сеньора снижалось, ибо после ландскнехтов оставались потравленные поля, пустые бочонки да оборванные женские юбки. Конечно, наш современник задним числом легко объяснит происшедшее недальновидностью герцога и низким уровнем образования в Средние века. «Правитель должен был предвидеть последствия приглашения на службу жадных кондотьеров, и вообще гораздо правильнее было бы ему освободить крестьян от крепостной зависимости, просветить их, обучив азам политической экономии и военного дела, и, оперевшись на крестьянскую массу в союзе с ремесленниками, совершить буржуазную революцию». Пример намеренно утрирован, но заметим, что такую программу вряд ли бы одобрили вассалы герцога, а ссора с окружением и тогда уменьшала шансы вождя на спокойную старость.