Лев Гумилев - Страница 57

Итоговый вывод ученого исключительно важен для истинного понимания направленности и перспектив этногенетического развития — при всем при том, что Гумилёв отрицал цикличность в биосферных процессах (видообразование) и этногенезе. Возвышенной и плодотворной идее «вечного возвращения » он предпочел постулат «инерции эксцесса », при котором изменение потенциала описывается сложной кривой подъемов, спадов и зигзагов. Это кривая сгорающего костра, вянущего листа, взрыва порохового погреба. Разница здесь лишь в продолжительности процесса, а этногенез длятся от 1200 до 1500 лет, если их не нарушают экзогенные воздействия, например, геноцид при вторжении иноплеменников или эпидемия.

Но кроме отвергнутых форм движения времени (поступательной и вращательной) есть еще колебательная, затухающее звучание струны после щипка и маятника после толчка. Растрата энергии импульса от сопротивления вмещающей среды и ее рассеивание — это диссипация[53], которую мы наблюдаем в биосфере Земли. Биоценозы, да и этносы, возникают внезапно, образуют экосистемы и медленно рассеивают биохимическую энергию живого вещества, описанную Вернадским. В этом аспекте этническая история (в отличие от истории социальной, движение коей спонтанно) составляет часть биосферы.

И в древности были этносы — творцы антропогенных ландшафтов, ибо руины городов Месопотамии, Египта, Юкатана и курганы Великой степи — это следы былых диссипаций, так же как пустыни и солончаки в свое время завершали попытки древних людей бороться с их праматерью — биосферой. Победа была недостижима принципиально, ибо лимит диссипации — равновесное состояние этнической системы со средой (гомеостаз), то есть утрата устойчивости, для которой не остается энергетических ресурсов. Вот почему большая часть этносов, живших и творивших в исторический период, уже не существует. Этносистемы развалились на части, на обломки и на пылинки, то есть отдельных людей, которые затем интегрировались в новые системы, в обновленных ландшафтах с новыми традициями.

Для каждой фазы этногенеза Л. Н. Гумилёв выявил доминирующий императив — безусловное требование, повеление, которым руководствуется вся этническая масса в данный период своего развития. Суммарно это выглядит так:

Лев Николаевич по роду научных интересов всегда предпочитал исторический анализ древней и средневековой эпох. (В шутку даже говорил, что мировая история после XVIII века его не интересует). В действительности все обстояло не столь просто. Во-первых, с точки зрения разработанной ученым методологии выявленные им принципы и сделанные теоретические выводы, на первый взгляд относящиеся к далекому прошлому, свободно проецируются и на современность, и на будущее. Во-вторых, в последние годы жизни, когда в Советском Союзе наступила переломная эпоха, получившая название «перестройки» и закончившаяся распадом великой страны, Л. Н. Гумилёв стал открыто и смело высказываться по поводу происходящих социальных и этнических процессов, наглядно подтверждавших его мысли и ранее составленные прогнозы. Достаточно показательно в этом плане откровенное интервью, данное Гумилёвым незадолго перед смертью давнему другу и в скором времени издателю собрания его сочинений Айдеру Куркчи:

«<…> Я вам скажу: в России ученый должен жить очень долго, лет до ста, чтобы успеть дойти до читателей, минуя правительство. Тысячи моих современников, не менее одаренных и даже более гениальных, не могут повторить моих слов. Но вы, я уже заметил, хотите меня осовременить. А я живу в истории, там, где тени, не в загробном мире, надеюсь, не там, где нечисть и черти, я гораздо ближе к вам, живым. Ваши вопросы все время подводят меня к мысли, что я был обречен дожить до этих событий: либерализации и тощей демократизации правления. Но я скажу две вещи: эти события меня совершенно не интересуют, все это даже не пена, пена хоть радует глаз. Все эти ваши правые, левые, желтые, непьющие, пьющие — это не пена, это — планктон, который заглатывает морская пучина. Кто их разберет, какие они на самом деле — эти люди, я не занимаюсь политической историей, для этого есть молодые, которые всегда ошибаются, но тем ценнее то, что они отвергают. А они отвергают основные, фундаментальные начала этнических отношений в стране и тем ставят себя вне истории, так что я современен тем, что я уже не живу в вашей истории, но знаю, чем она закончится. А второе: как этнолог я ждал событий, которые являются для России тем, чем явилась битва при Акциуме[54] для Римской империи. Эта битва означала поворот от бесконечного насилия сильных и гнусных личностей к мирной гражданской буржуазной жизни, к расцвету невзрачного нэпманства в меценатство, когда у воротилы позади ничего нет, а впереди — искусство <…>».

Л.Н. Гумилёв всегда считал себя евразийцем до мозга костей. Более того, учитывая русско-украинские-татарские корни рода, о его евразийстве можно говорить, так сказать, на генетическом уровне. Соприкосновение с теоретическими основами евразийского учения пришло позже, хотя уже в студенческие годы он имел представления о движении евразийства и даже успел пострадать из-за него. Послушаем однако самого Льва Николаевича: «Когда я был молод, точнее, когда я еще только поступил на первый курс

исторического факультета Ленинградского университета, меня уже тогда интересовала история Центральной Азии. Со мной согласился поговорить "заслуженный деятель киргизской науки" Александр Натанович Бернштам, который начал разговор с предостережений, сказав, что самое вредное учение по этому вопросу сформулировано "евразийством", теоретиками белоэмигрантского направления, которые говорят, будто настоящие евразийцы, то есть кочевники, отличались двумя качествами — военной храбростью и безусловной верностью. И на этих принципах, то есть на принципе своего геройства и принципе личной преданности, они создавали великие монархии. Я ответил, что мне это, как ни странно, очень нравится и мне кажется, что это сказано очень умно и дельно. В ответ я услышал: "У вас мозги набекрень. Очевидно, вы — такой же, как и они". Сказав так, он пошел писать на меня донос. Вот с этого и началось мое знакомство с евразийством <…>».

Приведенный рассказ Льва Николаевича относится к его юношеским годам. В зрелую пору он постепенно познако­мился с основными трудами евразийцев, солидаризируясь с их основными историко-методологическими выводами, а с двумя из них — Г. В. Вернадским и П. Н. Савицким — вступил в научную переписку. Особенно сблизился с последним, считавшимся главным идеологом всего евразийского движения. В начале 1920-х годов Савицкий обосновался в Праге, где сперва преподавал на русском юридическом факультете, а затем стал директором Русской гимназии. После освобождения Чехословакии советскими войсками был арестован, как белоэмигрант депортирован в СССР и осужден на десять лет лагерей. Выйдя из заключения в 1956 году, вновь вернулся в Прагу. С этого времени и началась его переписка с Л. Н. Гумилёвым, получившим адрес Савицкого от профессора М. А. Гуковского, сидевшего вместе с главой евразийской школы в мордовском лагере.

Плодотворная переписка Гумилёва и Савицкого продолжалась десять лет. В 1966 году они познакомились лично, когда Лев Николаевич приезжал в Прагу на археологический конгресс. Патриарх евразийской теории и идеологии встретил на пражском вокзале друга, приехавшего из России. Ещё недавно он писал Гумилёву: «Милый и дорогой, и неоценимый друг мой Лев Николаевич, буквально сию минуту почтальонша вручила мне драгоценное для моего сердца письмецо Ваше от 19–20 июня. Очень огорчила меня Ваша синтетическая «сводка» о состоянии Вашего здоровья. Но я твердо верю, что с помощью отдыха и хорошего врача, в условиях осторожности с Вашей стороны, Ваше здоровье восстановится быстро. Если позволите, о характере «режима» Вашей жизни и задачах сохранения здоровья мы также подробно поговорим в бытность Вашу здесь. От другого известия я возликовал: Вы будете читать по-русски! Конечно, это вполне естественная вещь. К тому же, на съезде русский язык, поскольку я знаю, будет широко представлен. Но дело в том, что за последнее время в отечественной науке, к глубочайшему моему огорчению, развилась уйма плюнь-кисляев [так!], совершенно лишенных чувства национального достоинства и понимания сущности современной эпохи, – глубочайших провинциалов, прежде всего и в подлинном смысле этого слова… Прямо не понимаю, как это могло случиться. Вместо того, чтобы отстаивать и укреплять совершенно бесспорные (и всеми признаваемые!) международные права и позиции русского языка, они пускаются заискивать перед «высокопородными» западниками (а заискивающих всегда презирают!) – и, отказываясь от своего языка, пытаются доказать этим последним (т.е. «высокородным»), что и они (провинциалы) знают немецкий или французский не ниже, чем на «три», по оценке средней школы! Какой позор, какой стыд, какое полное отсутствие горизонтов! Сравнительно недавний «всемирный» конгресс историков в Вене (и место же выбрали!) был прямо-таки «парадом» отечественных плюнь-кисляев этого рода… <…> Я радуюсь, радуюсь от всей души, что свой доклад Вы будете читать по-русски. Конечно же, я приду на него, и мои (а тем самым и Ваши) друзья тоже, я надеюсь, придут. Тема Вашего доклада глубоко и широко меня интересует по существу. – Дорогой друг! И моя сестра, живущая в Москве, вот уже более 20 лет только «летает» по лицу всего Советского Союза. Так что эта сторона «советского образа жизни» мне хорошо известна. Прошу и умоляю: прилетайте в Прагу дня на 3–4 до начала съезда. Отдохнете перед ним, наберетесь сил, а мы, не утомляясь, успеем переговорить о многом. Пойдите навстречу моей просьбе! Эти дни не будут Вам ничего стоить: и скромное помещение, и питание я Вам обеспечу. Надеюсь, не пожалеете, что прилетели несколько раньше! Откликнетесь же поскорее. И главное – будьте здоровы!