Летописцы летающей братвы. Книга третья - Страница 22

Взяв пятидневный отпуск по семейным обстоятельствам и забрав у Редькина «Лейку», я кинулся на аэровокзал к Владимиру Михайловичу Басову. Знал, что у начальника всегда имелась броня для оперативников КГБ, государственных персон и влиятельных людей. В крайнем случае, он мог устроить бывшего лётчика в пилотскую кабину на откидное сиденье. Неудобства меня никогда не смущали.

В тот же вечер я был в родительском доме, утешал, как мог, отца и принимал соболезнования от многочисленных родственников, друзей и подруг усопшей, планируя свои действия на завтра. Отец находился в глубоком стрессе, бил себя ладонью по лбу и всё повторял, что виноват в смерти жены. Я налил ему стакан коньяку, мы выпили, и он через несколько минут расслабился:

– Как я её ни уговаривал, а настояла – таки на поездку в места нашей юности. Да ты ведь знаешь о её непреклонном характере. Сердцем чуял беду, а сдался под её напором!

Приехали в Котово, отыскали немногих друзей своей юности, пообщались, а потом перебрались в Серино.

Вот там – то всё и произошло. Сначала – то путём было. Нашли общих знакомых, как полагается, выпили за встречу, на улицу вышли, песняка задали. А потом Настёна дом своей подруги угадала. По высокому крыльцу. И разволновалась. «Давай, – говорит, – навестим. Может, кто живой остался». Только на крыльцо шагнули, только она занесла ногу на вторую ступеньку, – здесь её назад и потащило. Не успел поддержать, она и грохнись со всего маха затылком! Скорую бы помощь надо, да где там. В деревне даже фельдшера нет. Только через час санитарка из района приехала. Врач осмотрела, рекомендовала госпитализацию, а хирурга в Котово нету. Пришлось нанимать автобус и везти жену в Волгоград. Ну, её по дороге и растрясло. Сам знаешь, какие у нас дороги, мать их итти!

Отец с досадой поковырял вилкой в квашеной капусте:

– А тут новая беда. Привезли Настёнку в областную больницу ночью, – дежурного хирурга не оказалось на месте. Только утром сделали операцию, да неудачно. Померла жена под ножом, не приходя в сознание. От инсульта померла. Теперь вот в морге замерзает… Эх, давай добьём Колчака, – плеснул он остатки из поллитровки в свой стакан, произнося отрешённо любимую фразу. – Пойдём ночь пополам делить.

Я долго лежал без сна, планируя свои действия наутро. Ни сестра Мария из Челябинска, ни брат Юрий из Марково пока не прибыли. Приходилось рассчитывать на свои силы. И я вдруг подумал, что без помощи Ивлева мне не обойтись. Только он в состоянии обеспечить похоронной командой, оркестром и транспортом. И дело не в том, что родственники с захоронением усопшей не справятся. Мне хотелось отдать матери последние военные почести. Разве не она, сердешная, вынесла на своих плечах тяжкий труд кровавой войны и уберегла от гибели троих детей? Не она ли отчаянно сражалась, перебиваясь с хлеба на квас, за их достойное воспитание? Не она ли родила и подарила сына для армии? Это самое главное.

Ивлев, слава Богу, оказался на месте. С первых слов он вник в суть моей проблемы и, не теряя времени, отвёл к начальнику политотдела училища. Без его благословения такие вещи не делались.

– Читал, читал, – пожимая мою руку, с одобрением отозвался он на прошлогоднюю публикацию в журнале о Каче. – Снова к нам? Какие проблемы?

Говорить о ритуалах – скорбно и грустно. И я, поблагодарив за высокую оценку моих прошлых скромных заслуг, коротко изложил цель своего визита.

– Как ни банально звучит, но прими, подполковник, мои соболезнования, – склонил пепельную голову НАЧПО, и тут же вызвал по телефону нужного подчинённого.

Прапорщик уже в годах, выслушав поставленную задачу, понимающе кивнул и, обратившись ко мне, уточнил, что, где и когда он должен выполнить.

– Не смею более задерживать, – подвёл итоги переговоров хозяин кабинета. – Знаю, что у вас хлопот – полон рот.

К вечеру на похороны собрались дальние родственники, а наутро прибыли военные, и я на одном из выделенных автобусов приехал в морг за телом матери.

– Смотрите, – совершенно нейтральным голосом сказал патологоанатом, откидывая с лица усопшей простыню, – ваша?

Я смотрел на безжизненно – желтоватое, застывшее лицо женщины и не узнавал. По моему растерянному виду служитель строгого заведения понял мои сомнения и ещё раз предложил:

– Смотрите лучше…

И здесь я заметил на левом виске небольшой шрам, отметину от операции, перенесённой матерью несколько лет тому назад. Несомненно, это была она. Но какой не похожей от жизни! Я похоронил не один десяток друзей и товарищей по оружию, и только теперь заметил, что у смерти есть свои, таинственные краски.

Не буду описывать о соблюдении ритуала, похожего на дипломатический протокол, из которого ничего не выкинешь и не прибавишь. Был и почётный караул, и море слёз, и военный оркестр, сопровождающий прискорбной музыкой тело мамы в процессии от крыльца до конца улицы, где она прожила последние двадцать лет. Были и скупые, от сердца идущие, речи, и венки и цветы, которые она так обожала. И последняя горсть земли, брошенная в её могилу на Алюминиевом кладбище. И, конечно, поминки, на которых её товарки, выпивая за упокой, вслух удивлялись:

– Надо же, как сподобилась – на самую Пасху! Господь Бог, говорят, в этот праздник забирает к себе угодных.

На следующий день все разъехались, оставив горевать отца в опустевшей квартире.

– Ты уж постарайся, братец, вышли фотографии, как сделаешь, – просила и волновалась Маня.

– Нет проблем, – заверил я родных. – Как только, так сразу.

– Вот умру, – пожелала как – то мать, – поставьте мне, дети, памятник до самого неба.

Через год после её погребения я выполнил её пожелание. До неба построить не удалось, но не было в этом молчаливом, перенаселённом городе стелы, выше маминой.

С фотографиями вышел конфуз. Когда я возвратился в Москву и отдал цветную плёнку на проявление, оказалось, что из тридцати шести слайдов получился один, снятый на одну тридцатую выдержки. Корифеи фотодела объяснили, что такое в «Лейке» могло произойти только при отсутствии питания. Когда я об этом сказал Редькину, мой подчинённый с ухмылкой сказал:

– К – камера – то редакционная, а б – батарейки были мои.

– Да – а, – только и выдохнул я, наповал сражённый откровенной наглостью подчинённого. И не стесняясь присутствия дамы, закончил:

– Ты редкая сука, Редькин! Из таких, как ты, во время войны и выходили предатели и полицаи. Пиши – ка заявление об увольнении по собственному желанию.

– И напишу! – пообещал Редькин. – Мне не с руки работать в подчинении у дилетанта.

Но прежде, как уйти, мстительный заика успел подложить для меня ещё одну свинью. Каким – то образом он прознал, что хоронить мать мне помогали военнослужащие из Качи, и подкинул Светлицыну идею об использовании мной служебного положения в личных целях. Но даже у моих откровенных оппонентов хватило ума и такта не ворошить эту проблему и приберечь информацию на потом. До генерального сражения. В том, что оно назревало, теперь, после случая с плёнкой, вычислялось легко.

Работать без фотокорреспондента в иллюстрированном цветном журнале чрезвычайно сложно. Тем более мне, любителю в художественной съёмке.

В связи с обстоятельствами, я стал активнее сотрудничать с начальниками отделов оформления других печатных издательств. Как правило, они охотно шли навстречу не только номинальному коллеге, но и возможностью получить определённый гонорар.

Уходя, Редькин злобно предвещал скорый конец моей карьеры. Но парень ошибался. К этому времени у меня уже сложились деловые отношения с заведующим отделом оформления «Советского воина» Акутовым Леонидом Евсеевичем – непревзойдённым мастером войсковых баталий и художественного изыска, Игорем Мурашовым, Толей Стасовым и Юдиным из «Советской милиции», Славой Тимофеевым из «Крыльев Родины», – всех и не перечислишь. Ребята все именитые, входящие в элиту советской фотохроники, они, выезжая в поле, не жалели плёнки и всегда имели в «загашнике» негативы и слайды на любую тему. Кроме того, у каждого из них было преимущество в техническом вооружении, позволяющим использовать свои возможности в широком диапазоне. У Якутова был даже объектив «бычий глаз», с помощью которого он делал необычные панорамные снимки.