Лето волков - Страница 12

– Да где ж нынче жести взять?

– Хоть укради!

Иван обернулся. Сказал как бы между прочим:

– Этот Штебленок! Он чувствовал. Просил, чтоб я с ним прошел до реки.

Ему не ответили. У детской коляски слетело колесо. Женщина поддерживала мужа, который, присев на одной ноге, чинил коляску. Ребенок тянулся ручонкой к стволу карабина.

– Он бы объяснил хоть. А то я не поверил. Даже посмеялся над ним.

Ему по-прежнему не отвечали. Кто набивал диск, кто штопал «цыганкой» сапог. С далекой танцплощадки донеслась музыка. Пластинка была та же, только еще болеее охрипшая. «Счастье свое я нашел в нашей встрече с тобой…»

Инвалид с трудом выпрямился, посмотрел наверх, на окно. Иван отвернулся. Почему-то стало неудобно.

– Ладно, – сказал Гупану. – Я с вами. Потом – сразу на поезд.

…Грузили оружие и припасы на телеги. Данилка протянул лейтенанту карабин. Иван вытянул затвор из ствольной коробки. Осмотрел боевую личинку.

– Может, сразу в металлолом? – спросил.

– У тебя ж пистолет. Сильная вещь. Любую мышь наповал.

– Давай на тебе попробуем!

– Кончайте кусаться, щенки! – прорычал Гупан.

Полтавец подогнал шестиместную безрессорную бричку. В ней косо, стоймя, торчал частично обитый жестью гроб с привязанной к нему крышкой. Привели арестанта, того самого, конопатого, рыжебрового. Усадили.

– Придерживай гроб, – сказал Данилко.

– Чем, зубами? – спросил конопатый.

– А хоть зубами.

На ладони конопатого была татуировка: «Сенька. 1924». Иван внимательно посмотрел на парня. И тот изучал лейтенанта. Сказал тихо:

– А тебя чого, развязали? Хай и меня развяжут.

– А ты чем заслужил?

– От так в жизни, – хмыкает Сенька. – Одному колоски, другому соломка.

Ехали молча. Кто дремал, прижав к себе оружие, кто напевал себе под нос. Темнело.

Гроб на ухабах валился на арестованного. Тот наконец взмолился:

– Слухайте, хлопцы! Товариши! Он же меня убьет.

– Терпи пока, товарищ, – ответил сидевший рядом с ездовым Данилко.

– А говорили, шо у вас не пытают.

– Наврали!

Абросимов подъехал к «Штабу Гупана». Лампа на столбе освещала автоматчика. С танцплощадки доносилась музыка. Танго!

– Лейтенант, сказали, здесь… который из Глухаров! – крикнул, спрыгнув с сиденья брички, Николка.

– Уехали.

– Как уехали? – Абросимов от огорчения ударил кнутовищем по колесу.

Лектор на заднем сиденье, вытянул из кармана, за цепочку, часы, поднес циферблат к носу.

– Опаздываем!.. Нам еще охватить тружениц пенькозавода!

Останки Штебленка снимали уже в сумерках. Ястребки прятали носы в тряпичные намордники.

– Черт… Резиновый какой-то канат… затянулся.

Полтавец, стоя на телеге, попробовал сначала развязать, потом порвать жгут. Но его борцовской силы не хватило, достал нож. Полетели вниз обрезки. То, что было Штебленком, положили в гроб, накрыли крышкой.

– Полтавец, – сказал Гупан, – не стучи сильно. Наживи парой гвоздей.

Полтавец тихонько вколотил гвозди. Гроб опять поставили рядом с Сенькой. Издали – как странный угловатый ездок-попутчик.

– Придерживай плечом, а то на тебя свалится…

– Мне морду заверните, – попросил Сенька. – Я ж подохну с ним рядом.

– Подохнешь, так, считай, от своих, – Данилко был неумолим.

Иван достал из сидора чистую холщовую портянку, набросил на лицо Сеньки, завязал.

– Спасибочки! – глухо донеслось из-под холста.

– Лучше б я своей портянкой, – сказал Данилка. – Вот завопил бы, гад!

Лейтенант пошарил у колес брички. Подобрал змееобразные, поблескивающие обрезки странного жгута, на котором был повешен ястребок.

– Правильно, – сказал Гупан. – Сбереги.

Бричка стала разворачиваться, лошадь нервничала, не в силах выбраться, дергалась вперед-назад, ломая подрост и обдирая стволы. Полтавец успокоил ее, держа под уздцы и похлопывая по скуле.

– Веди за собой, – посоветовал Гупан. – А то дрогу вывернем.

– И чего они пригоняли телегу в такую чащобу? – спросил Иван.

– А вот это интересно бы узнать.

Дальше ехали уже в темноте. С трудом выдрались на проезжую дорогу. Гроб валился на Сеньку, припечатывая то к боковинам брички, то к спинке. Арестованный с трудом восстанавливал положение.

– Застрелили бы сразу, – пробухтел из-под повязки.

– Лучше под гробом, чем в гробу, – откликнулся Данилко.

В ночном лесу были слышны лишь звуки движущегося обоза. Оружие у бойцов Гупана было наготове. Ночь накатывалась черной массой. Вдали блеснул огонек.

Село замерло, прислушиваясь. На улице ржание, стук копыт, скрип телег.

– Стой, кто идет? – испуганно выкрикнул Попеленко. – Господи, товарищ Гупан, напугали! Разрешите доложить!

– Отставить!

– Слушаюсь! – Попеленко различил в бричке темный угловатый силуэт. – Ой, а это хто?

Ему не ответили. Попеленко, отвернувшись, мелко перекрестился.

Иван отодвинул запорную доску у ворот. Серафима выбежала на голос, в руке держала «летучую мышь».

– Господи, Ваня! Услышала меня Милостивая, услышала…

Свет упал на Гупана. На майоре были автоматные и гранатные подсумки, ППШ, пистолет в кобуре, фонарик на груди. Он казался квадратным.

– Ты, Микифорыч? Ще не убили?

Во дворе хлопцы распрягали лошадей, мелькали лучи фонариков, кто-то бежал с ведрами к колодцу. Связанного, избитого гробом и занемевшего Сеньку подняли из брички, перетащили в телегу: он плохо держался на ногах.

Гроб положили на землю. Борец и Полтавец, в повязках, обушками топоров навернули жесть на крышку гроба. И начали свое «тюк-тюк».

– А шо за гроб? – шепотом спросила Серафима.

– Не бойся, Фадеевна, – ответил ей Гупан. – До утра не побеспокоит.

За заборами, у своих домов, белели озабоченные, испуганные лица глухарчан: Малясов, Тарасовны, Кривендихи…

Глумский появился незаметно. Протянул руку Гупану, огляделся. Послушал «тюк-тюк». В слабом свете «летучей мыши» мелькали обушки.

– Микифорыч, кого привез?

– Штебленка.

– Застрелили?

– Повесили.

– Ах ты боже! Даже обжиться не успел!

– На этом свете никогда не успевают.

– Ехали б ко мне, у меня просторно.

– Мы, Харитоныч, как селедка: и в бочке уместимся. А мне покалякать с лейтенантом. Слышь! – Гупан притянул председателя за рукав: – Закон готовится. Карателей, по суду, вешать в местах, где гадили. Прилюдно!

– Дожить бы, – мрачно сказал Глумский.

Арестованный, прикорнувший кое-как, со связанными руками, на телеге, потянулся, стараясь расправить тело.

– Пить хо́чу.

Данилка, сменивший Кириченко, поднес к губам Сеньки флягу. Напиться как следует не дал.

– И есть хо́чу.

– Ты еще в сортир попросись.

– А что, нельзя?

– Можно. Не развязывая рук.

– Пошел ты!

Иван носил сено лошадям.

– Пойдем! – сказал Сеньке и развязал ему руки.

Карабин Иван держал под мышкой. Пошли за сарай. Сортир был плетеный: деревья в Полесье дешевы, а доски дороги. Звук струи, казалось, никогда не прекратится.

– Ты меня, правда, не узнал? – спросил Сенька, вздохнув с облегчением.

– Что, твой портрет в газетах был?

– Да ты ж не злой, лейтенант. Может, отпустишь, а?

– Давай, выходи… Это не беседка.

В хате горела плошка. Хлопцы сновали туда-сюда.

– Ноги, ноги обивайте. И хату не развалите, – ворчала Серафима.

В сенях стучали кружками. «Хороша водичка! Вкусная!»

– Лучше молоко пейте, хлопцы, – сказала Серафима. – Молока удосталь.

Выпили и молока, достав из вещмешков пайковый кирпичик хлеба. Покатом улеглись на расстеленную Серафимой полынь. Кое-кто тут же заснул. У каждого оружие было под боком. Гупан посидел за столом. Поразмышлял, послушал, как на улице поют девчата.