Лето в Михалувке и Вильгельмувке - Страница 16

Итак, Мордка получил право на пятерку. Остается один Бромберг.

— Скажи, Бромберг, что ты сделал плохого?

— Цеплялся за телегу и садился верхом на лошадь.

— Еще что?

— Ходил по крыше веранды.

— Еще?

— Когда я нашел у себя в супе круглую перчинку, я ее облизал и бросил Рашеру в тарелку.

— Еще?

— Отнял у Беды дождевую накидку и налил на стол молока, чтобы и стол напился.

— Что еще?

Бромберг думает:

— Отвернул в умывальной кран и обозвал Вайнштейна «сарделькой».

— Еще?

— Царапал по столу вилкой и не хотел хорошо застилать постель. И стегнул Шарачка помочами. И потерял носовой платок.

— Еще что?

— Не хотел есть хлеб, а только горбушку. И столкнул Фишбина в яму для картофеля.

— А дрался сколько раз?

— Не помню.

— О сосне еще ничего не сказал.

— Да, сосну сломал.

Мальчики печально слушают, а Бромбергу все нипочем, только улыбается.

— Тырман, как тебе кажется: сколько же ему поставить?

— Он будет послушным, — говорит Тырман.

— Так сколько же ему поставить?

— Не знаю, — говорит Тырман, хотя видно, что и ему, и всей группе очень хочется поставить Бромбергу пятерку. Только никто не смеет об этом сказать.

— Плохо дело, плохо… Чарнецкий, скажи ты, сколько Бромбергу поставишь по поведению?

Чарнецкий — друг Хаима Бромберга, поэтому все взгляды обращаются к нему.

— Ну скажи — сколько?

— Пятерку, — говорит Чарнецкий, и две слезинки катятся у него по щекам.

— Пятерку, господин воспитатель, пятерку! — кричат все.

И Тырман добавляет:

— Он исправится, он будет послушным!..

И в самом деле, Бромберг исправился. До самого вечера он ходил серьезный, не шалил, но видно было, что ему не по себе. Он ходил в своей пятерке по поведению, как в башмаках, которые жмут, так что воспитатель даже испугался, как бы Бромберг не заболел от чрезмерного послушания.

А на другой день он подрался с Бедой и после обеда решительно заявил:

— Господин воспитатель, я больше не хочу иметь пятерку!

— Почему?

— Потому что она мне надоела.

Когда мы приехали в Варшаву, мать Бромберга на вокзале допытывалась:

— Как вел себя мой Хаим?

— Хорошо, — ответил воспитатель, — только он слишком тихий.

Мать взглянула на воспитателя в изумлении, но, видя, что он смеется, и сама рассмеялась.

— А я уж подумала, не заколдовал ли его там кто.

И она была благодарна воспитателям, что они не сердятся на ее шалопая.

Ойзер Плоцкий декламировал на концерте свои собственные стихи.

Мальчикам казалось странным, что можно брать стихи не из книжки, а из головы.

Собственно, Ойзер пишет не из головы, а то, что он видит и слышит.

Например, стихотворение о сапожнике.

У бедного сапожника долго не было работы, а значит, он ничего не зарабатывал. Ходил, искал работу — не мог найти. Наконец сапожник получил заказ — как же он обрадовался! Но, чтобы выполнить заказ, нужна кожа, кожа денег стоит, а где их возьмешь? Пошел сапожник к знакомым, просит денег одолжить. Одни не хотят, другие не могут, потому что сами бедные. Стал сапожник у заказчика задаток просить, а заказчик не дал. И не смог сапожник выполнить заказ — бедный, бедный сапожник.

Ойзер знает этого сапожника: он в их доме живет. Ойзер помнит, как он ходил без дела, как получил работу, как хлопотал о деньгах, да так их и не достал. Ойзер все помнит, вот и написал об этом стихи…

Другое стихотворение — о кузнеце, который днем и ночью бьет молотом по железу, а молот поет ему песню о людском счастье.

Как-то раз, когда мы шли на водяную мельницу, мы по дороге завернули в кузницу.

Кузнец бил молотом по раскаленному железу, и мальчики впервые увидели, как делаются подковы. В кузницу ходили все, но один только Ойзер написал потом стихотворение. Он один услыхал в грохоте железа мелодию — песню о людском счастье, потому что только он один был поэтом.

А еще Ойзер написал стихотворение о лесе. В лесу человек становится здоровым и сильным; но не все могут жить в лесу, поэтому они такие бледные и грустные.

О ком думал поэт, когда писал эти стихи?

Наверное, об отце.

Отец Ойзера делает скакалки, поводья, пояса и украшения для платьев. Когда он был здоров и много зарабатывал, его дочь, старшая сестра Ойзера, ходила в школу. Но теперь он все время кашляет, а поехать в лес, где бы он выздоровел, не может.

Отец и мать часто вспоминают добрые старые времена, когда дочка ходила в школу. В школе была хорошая учительница, очень хорошая, и дети ее любили. Теперь отец болен, школу закрыли, учительница уехала далеко, в Америку, и там ее тоже, наверное, любят дети.

А как хотелось бы Ойзеру учиться!

Ойзеру не нравятся шумные игры, зато он любит слушать интересные сказки и рассказы. Он знает, что воспитатель его любит, но никогда ничего у него не попросит: ни флажок, ни мячик, ни красивую вилку, ни горбушку. Отец Ойзера, он сам, его старшая сестра, его мама — все они гордые и не любят, не хотят ни о чем просить.

Когда маленькая сестричка Ойзера лежала в больнице, им всем очень хотелось навещать ее каждый день. Нельзя, к больным детям приходят только три раза в неделю.

Если нельзя чаще, ничего не поделаешь. Видно, так должно быть, наверное, так лучше.

Как-то Ойзер принес сестре в больницу кисточку винограда. Он принес виноград, а не леденцы, потому что леденцы ей было нельзя.

Стоит Ойзер у кровати сестренки и молчит.

— Скажи ей что-нибудь, поздоровайся с сестрой.

А у Ойзера слезы ручьем…

Приближался день возвращения в Варшаву, и мальчики радовались, что снова увидят родителей, братьев и сестер и обо всем им расскажут: что делали в колонии, как купались, играли, защищали крепость. Ойзер написал свое последнее стихотворение: «Дети радуются, что возвращаются домой и сменят зеленый лес на сырые стены. Цветы улыбаются солнцу, но уже близка зима, а зимой цветы увядают».

Охотнее всего Ойзер пишет о лете, о том, как светит солнце, цветут цветы. Зиму он не любит, потому что зима всегда печальна.

Ребята просят, чтобы взрослые не ходили на опушку леса, потому что там готовится сюрприз. Они непрерывно что-то носят, укладывают, прилаживают и, когда все будет готово, позовут сами. Возни с сюрпризом, должно быть, много, потому что готов он будет только к вечеру. Юзефу пришлось дать им целых две метлы; за это они позволят ему первому посмотреть на сюрприз, только пусть он ничего не говорит воспитателям.

Это последний день в колонии, и теперь уже только и разговоров, что о Варшаве.

Топчо оставил дома голубей — не улетели ли? У Шидловского мама была больна — выздоровела ли? Топчо хвалится, что умеет дым от папиросы пускать через нос и еще подбрасывать кусок хлеба и ловить его ртом. Плывак умеет класть ногу на голову и далеко плевать сквозь зубы. Фридман свистит в два пальца и выворачивает веки — очень страшно!

Все сегодня последнее: и купание, и обед. На тарелках остается много каши, даже не все молоко выпито; где уж тут есть кашу, когда завтра — домой!

Кукушка кукует на прощание с пяти часов утра.

«Ку-ку, прощайте, дети, ку-ку, я не умею красиво петь, но прощаюсь с вами, как могу, — коротко и сердечно».

Колонисты уже переоделись в свою одежду, и трудно поверить, что Тырман, Фриденсон, Чарнецкий ходят в длиннополых пиджаках. На маленьком Соболе нарядный костюмчик, и в углах воротника по две золотых звездочки: так его нарядила в дорогу сестра-портниха.

Мальчики чистят башмаки, чтобы не стыдно было показаться на вокзале. Милые, добрые дети, вас тут было так много, и, хотя вы беспрестанно проказничали, никто из вас ни разу не сделал ничего по-настоящему плохого! Как вы трогательны в этой дружной суматохе, которую затеяли, чтобы устроить нам на прощание сюрприз!