Лето бешеного пса - Страница 5

— Да, сэр, — ответила она. — Только, папа…

— В дом, — велел отец.

Том поглядела на меня, положила ружье на землю и направилась в дом.

Отец пыхнул трубкой.

— Ты сказал, что у тебя есть оправдание.

— Да, сэр. Нам пришлось пострелять белок, но это не все. Там у реки тело.

— Что? — Он привстал в кресле.

Я ему рассказал все, как было. Как за нами что-то гналось, про ежевику, тело, Козлонога. Когда я договорил, отец сказал:

— Никакого Козлонога нет, Гарри. Но тот, кого ты видел — возможно, это убийца. Если будете так бродить, это можешь оказаться ты или Том.

— Да, сэр.

— Надо будет пойти посмотреть с утра пораньше. Как ты думаешь, найдешь ты это место?

— Да, сэр, но мне не хотелось бы.

— Знаю, но мне понадобится твоя помощь. Теперь иди домой, и когда Том закончит, вымойся и собери с себя клещей — их на тебе должно быть полно. Дай мне ружье, и я сделаю с Тоби то, что надо.

— Я попытался что-то сказать, но не знал что. Отец поднялся, взял Тоби на руки, и я дал ему ружье.

— Чертовски не повезло хорошему псу, — сказал он.

Отец направился к сарайчику, который у нас стоял за домом возле поля.

— Папа, — сказал я. — Не мог я. Тоби — не мог.

— Ничего, сын, — сказал он и пошел к сараю.

Когда я вошел в дом, Том сидела на заднем крыльце в лохани и мама при свете висящей на балке керосиновой лампы свирепо ее оттирала. Когда я подошел, мама, не вставая с колен, обернулась ко мне через плечо. Светлые волосы ее были собраны в пучок, и выбившаяся прядь падала на лоб, закрывая глаз. Мама отвела ее в сторону мыльной рукой.

— Нечего было шататься так поздно, да еще пугать Тома рассказами про мертвое тело!

— Это не рассказ, мама.

И я пересказал ей все то же, но вкратце.

Когда я договорил, она долго молчала.

— А где твой папа?

— Он понес Тоби в сарай. У него спина сломана.

— Да, я слыхала. Жалко.

Я прислушивался, ожидая выстрела из ружья, но прошло пятнадцать минут, а выстрела все не было. Потом я услышал папины шаги, и вскоре он вышел из тени в круг света от лампы с ружьем в руках.

— Не думаю, что его надо убивать, — сказал папа. У меня сердце подпрыгнуло от радости, и я поглядел на Тома, которая пыталась выглянуть из-под рук мамы, мылившей ей голову щелоковым мылом. — Он слегка шевелит задними ногами, поднимает хвост. Может, ты прав, Гарри. Он может поправиться. Кроме того, сынок, я не лучше тебя мог это сделать. Если ему станет хуже или останется так же, то… А пока что он на вашем с Томом попечении. Кормите его и поите, и как-то помогайте ему справить свои дела.

— Да, сэр, — ответил я. — Спасибо, папа!

Папа присел на крыльце, держа на коленях ружье.

— Ты говоришь, это была цветная?

— Да, сэр.

Папа вздохнул.

— Это малость затрудняет дело, — сказал он.

Наутро я отвел папу туда по дороге до самого моста. Переходить его снова мне не хотелось. Я показал ему место на той стороне вниз по реке, где должно было быть тело.

— Ладно, — сказал папа. — Дальше я найду. Ты иди домой. А того лучше — сходи в город и открой парикмахерскую. Сесил будет гадать, куда я девался.

Я пошел домой, зашел в сарай проведать Тоби. Он ползал на брюхе, дергая задними ногами. Велев Тому за ним присматривать и как следует его кормить, я взял ключ от парикмахерской, оседлал Салли Редбэк и отправился в пятимильный путь до города.

Марвел-Крик был тогда не слишком большим городишком, как и теперь, но тогда там вообще было всего две улицы. Главная и Западная. На Западной находился ряд домов, на Главной — магазин, суд, почта, кабинет доктора, парикмахерская, которой владел мой отец, еще пара контор, а иногда — стадо бродячих свиней старика Криттендона.

Парикмахерская представляла собой однокомнатный белый дом, построенный под двумя старыми дубами. В ней хватало места на одно настоящее парикмахерское кресло и на еще одно обыкновенное с подушкой на сиденье и другой подушкой, привязанной к спинке. Папа стриг в парикмахерском кресле, а другим пользовался Сесил.

Летом дверь всегда была открыта, и от мух защищал только марлевый полог. Мухи любили на нем собираться и висеть гроздьями. Часто задувал горячий ветер.

Когда я подъехал, Сесил сидел на ступенях и читал газету. Я привязал Салли к дубу, пошел открывать дверь, а по дороге дал Сесилу краткое описание событий, сообщив, чем сейчас занят папа.

Сесил выслушал, покачал головой, щелкнул языком, и мы вошли.

Мне нравилось, как пахнет в парикмахерской. Спиртом, дезинфекцией и мазями для волос. На стене за креслом парикмахера в ряд стояли бутылки, и в них были жидкости разных цветов, желтые, красные и синие, которые слегка пахли кокосом.

Вдоль стены у двери стояла длинная скамейка, а перед ней стол с журналами в ярких обложках. Почти во всех были детективные рассказы. Я их читал при первой возможности, а иногда папа мне приносил те, которые истрепались.

Когда не было клиентов, Сесил тоже их читал, сидя на скамейке с самокруткой во рту, и был похож на персонажа из этих журналов. Крутого, беспечного, умелого.

Сесил был крупным мужчиной, и, как было мне известно из разговоров в городе и косвенно — от папы, дамы находили его красивым. Копна ухоженных рыжеватых волос, яркие глаза и приятное лицо с чуть нависшими бровями. Он приехал в Марвел-Крик месяца два назад. Папа, поняв, что он может стать конкурентом, поставил для него еще одно кресло и выделил процент.

С тех пор папа вроде как жалел об этом. Не то чтобы Сесил был плохим работником, и не то чтобы папа его недолюбливал. Дело было в том, что Сесил оказался слишком хорош. Он действительно умел стричь, и довольно быстро все больше и больше папиных клиентов стали пропускать очередь, ожидая, чтобы Сесил освободился. Все больше матерей приводили сыновей и ждали, пока Сесил их пострижет, поболтает с ними, ущипнет малыша за щеку и рассмешит его. Вот такой был Сесил. Он мог за минуту подружиться с кем угодно.

Хотя папа никогда не сознался бы, это его злило, заставляло слегка завидовать. И еще имел место факт, что когда мама приходила в парикмахерскую, она всегда смущалась под взглядом Сесила, краснела. И смеялась, когда он говорил что-нибудь, даже не смешное.

Сесил несколько раз стриг и меня, когда папа был занят, и, правду сказать, это впечатляло. Сесил любил поговорить и рассказывал разные истории о местах, где он бывал. По всем Соединенным Штатам, по всему миру. Он воевал в Первую мировую, видел самые страшные сражения. Но помимо самого факта, об этом он мало что рассказывал. Кажется, ему это было больно. Однажды он мне показал французскую монету, которую носил на шее на цепочке. Она была зазубрена от попадания пули. Она тогда была у него в кармане рубашки, и Сесил говорил, что она спасла ему жизнь.

Но если про войну он молчал, то насчет всего остального он был просто болтун. Поддразнивал меня насчет девчонок — с точки зрения папы, слишком рискованно, и папа кидал на Сесила недовольный взгляд, и я видел их обоих в зеркале над скамейкой — в которое клиент смотрит, пока парикмахер стрижет. Сесил перехватывал взгляд, подмигивал папе и менял тему. Но как-то снова подходил к ней близко, неподдельно интересуясь любой подружкой, которая у меня может быть, хотя на самом деле у меня ни одной не было. От этого у меня было чувство, будто я взрослею, принимаю участие в ритуалах и рассуждениях мужчин.

Том его тоже любила и иногда приходила в парикмахерскую просто послушать, как он будет ее развлекать и поддразнивать. Он любил сажать ее к себе на колено и рассказывать истории обо всем на свете, а были ли они Тому интересны — не знаю, но ей был интересен Сесил, который с ней и со мной обращался, как беспутный дядюшка.

Но что куда более было интересно в Сесиле — это как он умел стричь. Ножницы были будто продолжением его руки. Они мелькали, щелкали, поворачивались и отрезали при легчайшем повороте запястья. Когда я сидел в его кресле, вокруг в солнечных лучах летали ореолом волосы и моя голова становилась скульптурой, превращаясь из нечесаной массы в произведение искусства. Сесил никогда ни на волос не промахивался, не тыкал тебе в кожу ножницами — чего папа не мог бы о себе сказать, — и когда он заканчивал стричь, когда втирал тебе в кожу ароматное масло и расчесывал волосы, когда он тебя разворачивал, чтобы ты посмотрел в зеркало у себя за спиной, ты уже не был прежним. Я чувствовал, что выгляжу старше, мужественней… Может, даже слегка похожим на этих ребят из журналов.