Летняя история (СИ) - Страница 10

— Да плевать, что я знаю, эта парочка твоих приятелей, которые смотрели из партера представление «Клоун Шувалов садится жопой на ржавый гвоздь» этого не знают! И жёны их не знают тоже! Ты привёл меня в свою компанию, не мне это надо было, а тебе! Потом поимел на глазах изумлённой публики какую-то девицу, и предлагаешь мне остаться, как ни в чём не бывало? Да ты рехнулся!

— Тань… — немного растерянно.

— Отвали с дороги, я сказала, я себя не за печкой нашла, чтобы продолжать изображать из себя то, чем я не являюсь. Прикажешь завтра при встрече мило улыбаться, как ни в чём не бывало, «да, тут с Лёнечкой произошло небольшое недоразумение, он споткнулся, и его половой член воткнулся в вагину мимо проходящей девушки, ах, как мило», так?

— Леопольд… — раздалось тихое Анны-Эльзы, — как ты мог… Лёнечка!

Татьяна, было, пожалела о своих словах, вернее о том, что произнесла их вслух и при родителях Лёни, но тут чья-то рука взялась за ручку Татьяниного чемодана, что ещё больше разозлила её.

— Да, что не так с этим чемоданом! Поставь его на место.

— Татьяна, мой сын вёл себя возмутительно, за что я прошу прощения от всей нашей семьи, но, откровенно говоря, ваша идея уехать прямо сейчас неосуществима. Ближайший поезд, который будет, идёт в Ханты-Мансийск.

— Ханты-Мансийск, — остановилась и дёрнула чемодан на себя, — звучит как музыка. Ханты мать его Мансийск! Уеду к еб@@@м в Ханты-Мансийск, и буду там жить долго и счастливо, среди вечной мерзлоты, чтобы не видеть больше работу свою скотскую, квартиру, размером с задницу черепахи, и самодовольную рожу Шувалова.

Она ещё, что-то кричала, пока Аксольд понимающе гладил Татьяну по плечам и с укоризной смотрел на сына.

— Таня, — Лёня сделал шаг вперёд. — Танечка, прости меня, я не подумал… я совсем не подумал, Танюша, прости, я воспользовался твоей ситуацией, твоим добрым сердцем, я воспользовался всем этим, даже не подумал об элементарном, дав волю своим низменным…

— Да! Ты! — и Ложкина взвилась. Она плакала, кричала, Алька снова лаяла, Барон ей подвывал, Анна-Эльза держалась за сердце, Аксольд держал Анну-Эльзу, в окнах гостевого дома стал зажигаться свет, у Ложкиной закружилась голова от слёз, обиды, унижения, которое она испытала, глядя на приятелей Лёни, от собственного крика, пока вдруг всё не стало невыносимо тихо. И сладко. И немного жарко.

Она понимала, что Лёня целует её. Не жадно, не властно, не робко, не предъявляя права, просто целует, как констатирует факт, и у Татьяны подкашивались ноги от того, как его губы накрывают и, не изучая и пробуя, берут своё, как мгновенно его язык завладевает инициативой. И, сквозь звенящую тишину, она услышала мужской стон и свой, сдавленный, перемешанный со всхлипом.

Через пару минут, оценив ситуацию, Ложкина отпрыгнула от Шувалова, выныривая из морока.

— Да как ты смеешь! У тебя ещё герпес на губах не обсох! — с этими словами Ложкина схватила первое, что попалось ей под руку — увесистую кулинарную книгу Анны-Эльзы, — и опустила её на плечо Шувалова.

— Аня?!

Ложкина оказалась рядом с растерянным Аксольдом и оседающей в его руках Анной-Эльзой.

— Диагноз её, быстро! — тоном, не терпящим возражений, но всё, что услышала, это:

— Аня, Анечка.

— Быстро, все препараты, что у неё в комнате, — она кинула это вслед Шувалову, который так же мгновенно сориентировался в ситуации, и на обратном пути, когда Ян принёс тонометр, приготовил таблетку и всё, что полагается.

Они работали с Ложкиной практически молча, понимая друг друга без слов, через пятнадцать минут Анна-Эльза отправилась в комнату в сопровождении мужа, сына и перепуганного внука, но там потребовала Татьяну, и оставить их наедине.

— Простите меня, — повинилась Ложкина. — Всё это было плохой идеей, но, в любом случае… эта сцена, что я устроила… возмутительна.

— Ничего, деточка, ничего страшного, — Анна-Эльза протянула руку. — Однажды я только заподозрила Аксольда, хотя он мне и повода за всю жизнь не дал, но, поверь мне, моё поведение было куда более возмутительным, ты оставила моего сына живым и спасла мне жизнь.

— С вами ничего страшного не случилось бы…

— Я лучше знаю, деточка, — Анна-Эльза улыбнулась, — сегодня ты порадовала моё сердце, и теперь я абсолютно спокойна за своего мальчика. Пообещай мне, что останешься до конца своего отпуска, ты такая чудесная девушка, сделай старухе приятно.

— Какая же вы старуха!

— Так останешься?

— Хорошо… — Ложкина очень хотела уехать, но Анна-Эльза была приятной женщиной… и очень убедительной.

Утро следующего дня началось слишком рано, с головной боли и отёкшего лица. Татьяна умылась как можно более холодной водой, морщась и недовольно фырча, и спустилась вниз, чтобы проведать Анну-Эльзу.

Там она встретила уже спокойного и, как всегда, по-деловому собранного Аксольда, который моложаво улыбнулся и ещё раз поблагодарил за оказание помощи его «душечке», а так же извинился за поведения своего сына. Обойдя при этом деликатную тему вчерашнего поведения Татьяны и её обман.

Анна-Эльза чувствовала себя хорошо и была готова заняться своими обычными обязанностями, но Ложкина авторитетно заявила, что это невозможно, и она лично проследит, чтобы Анна-Эльза хотя бы несколько дней придерживалась постельного режима.

— Как же тяжело быть единственным не врачом в доме, — сокрушалась женщина, — вот и Леопольд зашёл с утра и прописал покой…

Ложкина проигнорировала имя Леопольд и молча нащупала пульс, заметив, что он немного выше нормы.

— Он поехал в аптеку, — продолжила Анна-Эльза.

Ложкина молчала, решив ещё раз измерить артериальное давление.

— По словам Аксольда, он ночевал в столовой, на раскладушке, но сегодня он переберётся в номер в гостевом доме… там есть небольшое помещение, мы редко его сдаём, окно выходит на пищеблок, к тому же оно тесноватое, но Леопольду будет достаточно места.

— Я могу туда перебраться, — тихо сказала Татьяна, — так будет честней.

— О чём ты, Танечка, ты наша гостья, и, как гостье, тебе полагаются лучшие условия. Леопольд — мужчина, так что в состоянии довольствоваться малым.

Татьяна ухмыльнулась про себя, решив промолчать про машину, квартиру в удобном районе и калиброванных Алён этого мужчины.

Пару дней прошли в напряжённом молчании между Ложкиной и Лёней. Каждый день, ближе к обеду, как раз к её пробуждению, он приносил Татьяне завтрак в постель, она щурила полусонные глаза, но почти покорно съедала омлет и небольшие, ровно прожаренные кусочки мяса или бекона. Завершая свой завтрак кофе с круассаном и виноватым взглядом Лёни — самым вкусным.

— Ложкина, я был неправ, обещаю исправиться, я уже исправился, — увещал каждый раз Лёня.

И каждый раз Ложкина одаривала Шувалова поистине королевским молчанием, которое ей начинало надоедать. Ей всегда нравилось общаться с Лёней, он был хорошим собеседником и слушателем, даже лучше Альки, которая тоже умела слушать.

К обеду третьего дня, когда все уже поели в почти гробовой тишине, под звуки вздохов Анны-Эльзы и корректного покашливания Аксольда, раздался сигнал авто.

Ложкина подняла взгляд и увидела Олега — приятеля Шувалова, который тоже стал свидетелем сцены с официанткой. Татьяна тут же занялась ремешком на босоножке. Делом, не терпящим отлагательств. Сначала она пыталась оторвать тонкую тесёмку из кожи, а потом думала, как её пришить, и зачем она вообще нанесла ущерб своей обуви, когда единственный, кто заслуживал ущерба, шёл с лучезарной и гостеприимной улыбкой навстречу Олегу, приглашая в дом.

Анна-Эльза засуетилась, но Татьяна быстро осадила женщину и, на всякий случай, измерила ей пульс, строго подняв бровь.

— Танечка, — пропела Женя, жена Олега, крашеная блондинка, немного полноватая, но её это не портило, — мы приехали пригласить вас на шашлыки.

При этом глаза Жени бегали с лица Татьяны к лицу Лёни, и она явно искала следы скандала. «Сучка», — резюмировала про себя Ложкина.