Летние сумерки (сборник) - Страница 9
Напротив нашего дома стоит добротный летний коттедж, построенный «на бутылках» — его владелец, приемщик стеклотары в Софрино, ловкач тот еще! — принимает половину посуды, остальное бракует: то грязная, то с пробкой, то с этикеткой, то «такие база не берет, нестандартная». Обычно обратно посуду не тащат, оставляют у ларька, под вечер приемщик ставит ее в ящики. У тех, кто сдает много посуды, он берет всю, но за две-три бутылки не платит как «за бой», который почему-то неизбежно у него случается. Он держит целый штат бабусь, которые поделили меж собой близлежащие станции и каждая орудует в своей зоне: подсаживаются к компаниям в столовых и лесопарках, торопят, чтобы быстрее допивали напитки, освобождали бутылки.
Сосед приемщика дачу свою сдает (сто рублей комната на три месяца), сдает по-божески все три комнаты и террасу и оклеенный обоями сарай, а когда наезжает сам, спит в саду на раскладушке под полиэтиленовым тентом. Но приезжает на «Москвиче» с тигром у заднего стекла — все как положено у богатых обывателей. Как-то он пожаловался мне:
— Очень хлопотное дело иметь дачу. Живешь на ней два месяца, а остальное время только и думаешь, как бы не взломали, не подпалили. Прошлый год меня зимой обокрали, стащили часы, покрывало, продукты из погреба… А у приятеля в дачном поселке еще хуже. Зимой туристы выломали оконную раму и разожгли прямо на полу костер. Весь пол прожгли… Дачу иметь в наше время глупо. Не забывай, каждую весну покраска, там забор повалился, там крыша прогнила. А поставить двадцать метров забора стоит семьдесят рубликов. Мансарду делать нельзя, печку ставить нельзя, утеплять комнаты нельзя — получается жилой дом, а это не положено, если прописаны в городе. Одно время и дачи-то нельзя было иметь. Кто мог, конечно, приобретал как дарственные… А сейчас кое-кто спекулирует земельными участками. Раньше ведь было положено восемь соток, теперь шесть, но кое у кого и по сотне соток. На Челюскинской видал участочки? То-то!.. Не-ет! Как ни крути, дачу иметь накладно. Вот даже гараж каменный здесь построить не могу. Не положено. Я-то, конечно, построил, а сверху, для виду, обшил досками, замаскировал под сарай. А что делать?
Как правило, дачники морщатся, когда входят в наш магазин повседневного быта: товары, мол, второго сорта, аляповатые, топорные, сделаны на скорую руку. Это верно. И верно то, что для плана в конце месяца выкидывают заграничную одежду, за которой творится черт-те что, и завозят хрусталь, который продавцы забирают себе или оставляют знакомым — на прилавке он не появляется. Но мне, например, этот хрусталь и даром не нужен, а одежда — дело наживное.
Что действительно никуда не годится — в нашей аптеке часто нет необходимых лекарств, приходится катать в Пушкино. Зато, когда дачники заглядывают в нашу москательную лавку, у них загораются глаза: на прилавках столько жестяных и скобяных изделий, сколько они и не видели никогда. Уж я не говорю о том, что разные мясорубки, стеариновые свечи и бельевые прищепки и в Москве не купишь. А наш крытый рынок?! Огурцы и помидоры прямо с грядок. И сметана густая, не разбавленная кефиром, и картошка не гнилая, и морковь не с комьями земли, а чистая, одна к одной, связанная в пучки.
Я живу с матерью. Она работает проводницей на поездах дальнего следования: две недели в поездке, неделю дома, так что я подолгу остаюсь в одиночестве, что и хорошо (в смысле свободы), и плохо (в бытовом отношении). Каждый день встаю в семь утра и спешу на электричку. Час еду до Каланчевки и полчаса на метро.
В утренние поезда не так-то просто втиснуться — вагоны плотно забиты молчаливой толпой; некоторые стоя спят. До Москвы пятьдесят километров, целый час в тамбуре стоят спресованные тела, словно килька в банке.
Вечерние электрички в час пик тоже забиты до отказа. Как только подают состав, у каждого одна мысль — занять место, опередить всех: растолкать, плюхнуться, уткнуться в газету или закрыть глаза, а то еще встанет над душой старуха.
Зато часам к девяти в вагонах становится свободнее, можно сесть у окна, почитать книгу. Студенты, пока ездят в электричках, готовятся к лекциям, изучают языки, самосовершенствуются. Доминошники на листе фанеры забивают «козла», любители шахмат сражаются за доской (тоже самосовершенствуются, оттачивают мастерство), кто-то вслух разгадывает кроссворд, и ему помогают соседи (не упускают случая блеснуть эрудицией).
Те, кто живут за городом, как правило, имеют любимый вагон и знают (хотя бы в лицо) многих попутчиков — если кто вздремнет, будят, чтобы не пропустил свою станцию. Я сажусь в третий вагон (от головного); второй и четвертый подрагивают от моторов, в первом — полно детей, третий — лучше всего. С десятичасовой электричкой в «моем» вагоне частенько ездит небритый мужчина в просаленной спецовке. Он, видимо, сильно устает за день и, войдя в вагон, достает из кармана будильник, заводит, расшнуровывает ботинки, деловито укладывается на лавку и тут же отключается. Во сне дергает руками и бормочет: «Вира, Майна» (наверняка, работает грузчиком). Будильник гремит через сорок минут, когда состав притормаживает, подходя к узловой станции. Мужчина встает, растирает заспанное лицо, надевает башмаки и выходит на платформу.
Я всегда пристраиваюсь поблизости от грузчика, поскольку выхожу за ним, на следующей остановке. Правда, несколько раз и после звонка будильника умудрялся уснуть и проезжал свою станцию; тогда дожидался электрички в обратную сторону, а бывало, и топал по шпалам.
Одно лето в поездах я встречал влюбленную пару: плотно сбитую девицу с конфетным лицом, которая постоянно облизывала губы, и парня в очках, с разными ушами. Девица то и дело выгибалась — принимала красивую осанку; парень выглядел испуганным, скованным. Первое время они сидели молча, прижавшись друг к другу. Иногда она карандашом выводила узоры на его спине, а он угадывал, что она рисует. Вскоре он стал нашептывать ей о своих немыслимых чувствах — нес какую-то прекрасную дурь, при этом вздыхал, краснел, от напряжения раскалялись даже его очки. Она слушала, высоко подняв голову, чуть прикрыв глаза от удовольствия.
Эта любовная осада длилась месяца два; затем, выслушивая излияния вздыхателя, она стала морщиться, ее ноздри уже недовольно подергивались, а тело теряло красивую осанку; временами она морщилась и перебивала парня. А потом все чаще я заставал скромнягу очкарика на платформе, он одиноко топтался на месте и сиротливо вглядывался в толпу.
В конце концов та девица появилась с другим, довольно развязным, поклонником — он небрежно обнимал ее и допытывался: «Чего это так сегодня накрасилась?». Или: «Твои сегодня вроде в отъезде? Двинем к тебе?». Он тоже болтал о своих чувствах, но при этом лез целоваться; когда это занятие ему надоедало, он, наматывая ее волосы на палец, сыпал анекдоты, и она, задыхаясь, смеялась на весь вагон.
Часто в электричках ездят старушки, которые продают цветы на Каланчевке; свой ароматный товар они возят в ведрах, прикрытых марлей. А одна старушка разъезжает с кошкой в корзине и каждому попутчику рассказывает про свою необыкновенную любимицу.
— …Такая умница, открывает дверцы шкафа, — бормочет старушка, вытирая платком слезящиеся глаза. — Как-то съела голубя… Голубятники поклялись ее убить. А она все почувствовала и убежала… На собак прыгает всеми четырьмя лапами… Раньше спала в шкафу в коридоре, да сосед набил там гвозди… Теперь со мной спит… А смотрите, какая пушистая!.. У нее полно котов красавцев… Честное слово, отбоя от них нет. Так и воют под окнами, а она на них и не смотрит. Ей нравится один дикий кот. Весь замызганный такой… Чуть заслышит шорох в кустах, сразу бежит туда…
Как-то в вагоне я видел такую картину: один работяга огромными лапищами с набитыми мозолями вязал на спицах свитер, а напротив молодые девицы играли в преферанс.
В электричках каких только типажей не увидишь! Рыбаков и туристов, старух из деревень, ездивших в город за продуктами, разные загульные компании. Помню, в Пушкино ввалились одни: парни с гитарами — кто в вишневых брюках, кто в красной кофте, а их спутницы — вообще чудо: одна в просвечивающем платье, другая — в черном с зелеными аппликациями в форме пятерни на выпуклых местах. Такое смелое выражение вкуса увидишь только в электричках — в метро их не пустили бы.