Летная погода - Страница 13

— Думаю. Не ошибаемся ли мы с Паршиным?

— Вполне возможно. Двадцать лет почти добровольного одиночного заключения — это своеобразный героизм навыворот. Без приятелей, без собутыльников, без женщин. Единственная дань одиночеству — выпивка без партнера. В гастрономе сегодня он три бутылки армянского коньяку купил. Или о нем забыли в хозяйском доме, или списали со счета. Или он — честный человек, только бирюк по характеру.

— Меня не образ жизни его смущает, — сказал Гриднев. — Затаишься, изменишься, баб бросишь, запьешь с тоски, если в любой судебной инстанции тебе высшая мера давным-давно обеспечена. А если мы ошибаемся, то что в этой жизни удивить может? Многие так живут. Нет, меня имечко смущает, Корецкий. Из пароля оно или не из пароля, случайно или преднамеренно? Не зря мне хотелось проверить: искомый ли этот Серафим или нет.

— Сегодня я пытался сделать это. Сначала искал только Паршиных Серафимов Петровичей. В девятимиллионном московском муравейнике их оказалось довольно много. Не десяток и не два, а поболе. Конечно, их можно проверить, потребуются только люди и время. А зачем? Ведь фамилию-то мы взяли с бухты-барахты, только потому, что абрис его фигуры и черты лица «чем-то» напоминают убийцу конюха. Но можем ли мы предъявить это обвинение главному бухгалтеру Института новых физических проблем?

— В этом институте, Корецкий, как в уравнении, слишком много неизвестных. — Гриднев сводил к формуле их задачу. — Неизвестен замысел Хэммета в связи с открытием Каринцева. Неизвестно, как будет он осуществлять этот замысел. Неизвестно поведение Максима в этой дуэли. Неизвестно, почему его карточка оказалась в кармане убитого конюха. Неизвестно, связано ли это убийство с личностью бывшего гестаповца Лобуды. Неизвестно, возродился ли он в облике институтского бухгалтера Паршина. И неизвестна заэкранная роль Паршина в институте.

— Может быть, Саблин проверит Юркого?

— Еще одна неизвестность, — резюмировал Гриднев. — Где Лобуда получил эту кличку? В одесской тюрьме, откуда его освободили румыны, или в осведомительном отделе гестапо, где не хотели демаскировать румынского полицая?

Саблин с утра поехал к себе на Петровку, 38. К Лиховцу он дошел не сразу. Помешали старые друзья-приятели, коллеги и сослуживцы: расспросы, приветствия, просьбы позвонить, приглашения.

— Почему пропал? — встретил его Лиховец. — Надо докладывать. Дело-то ведь и за нами числится.

— Сложное дело, товарищ майор, — опустил глаза Саблин. — Боком проходит по госбезопасности. Да и не я один им занимаюсь.

— А как работается с Александром Романовичем?

— С умным человеком и работать интересно, товарищ майор.

— Наслышан. Убийцу-то хоть нашли?

— Почти что, товарищ майор.

— «Почти что» не термин для прокураторы.

— В прокуратуру рано. Пока вот к вам пришел.

— Возвращаешься или докладываешь?

— Ни то, ни другое. Хочу узнать, кто у нас в курсе старых, довоенных дел?

— В архив иди. К твоему счастью, Кочергин еще не на пенсии.

Подполковник Кочергин помнил еще Шейнина. Помнил он не только старых криминалистов, но и их поднадзорных, помнил многие нашумевшие в прошлом «дела», громкие клички, уже исчезнувшие давние уголовные специальности. К нему и обратился, представившись, Саблин.

— Что вас интересует, товарищ капитан? — осведомился подполковник.

Саблин вкратце объяснил ему суть розыска, порученного ему в органах безопасности.

— Уголовник, может, и не крупный, потому что еще молодой, лет двадцати с небольшим, а может быть, и в «законе» с нажитой уже репутацией, потому что был отмечен одесским гестапо. Кличка «Юркий». Дана, возможно, в одесской тюрьме, где находился в заключении в начале войны, а быть может, и в других тюрьмах, ибо есть предположение, что одесская тюрьма далеко не первое его заключение. Есть и другое предположение, частично уже проверенное. В конце войны его забрасывает к нам гитлеровская разведка и для получения законного права жительства он под кличкой «Юркий» возвращается к своему уголовному прошлому, преднамеренно попадается на каком-нибудь незначительном преступлении, отбывает свой срок заключения в колонии и по выходе завязывает легально и надолго.

Так уточнил Саблин свое объяснение.

— Давно завязал? — спросил подполковник.

— Скажем, четверть века назад.

— Где?

— Предположительно в Москве или в Подмосковье. Но только предположительно.

— Крупных уголовников с такой кличкой я что-то не припоминаю. Но ваш случай, так сказать, уникальный и требует специального розыска. Думаю так, — Кочергин полузакрыл глаза, как бы пытаясь извлечь продолжение из своей многогранной памяти, — искать надо двумя путями. Или крупных уголовников, завязавших в конце пятидесятых годов в Москве или Подмосковье: если таких было несколько, он — в их числе. Или, допустим, другой путь: найти «крупнача» — а ваш ведь не из «мелочи» — под кличкой «Юркий», неожиданно появившегося в уголовном мире в конце войны или в первые послевоенные годы. Появиться он мог не только в Москве, но, возможно, и в Ленинграде или в другом крупном городе страны. Искать придется не только у нас, но и на Огарева, 6. Однако вы не беспокойтесь, я это сделаю. Давно у меня не было таких интересных заданий. Вы с кем связаны в органах?

— С полковником Гридневым.

— Вот так. Пусть он мне денька через два позвонит. Мне по этому розыску тоже звонить придется. И в Ленинград, и в Ростов, и Украину потревожить. Везде такие же памятливые старики есть.

Гриднев позвонил Кочергину через два дня. Кочергин доложил сразу же:

— Поручение органов безопасности, данное мне через находящегося в вашем распоряжении капитана милиции Саблина, выполнено, к сожалению, не полностью. Отсутствует фотодокументация. Излагаю. В пятьдесят первом году военкоматом города Верея Московской области был снят с учета демобилизованный из армии старшина Чернушин Н. В., кавалер медалей «За боевые заслуги» и «За оборону Одессы», тридцати четырех лет от роду. Вскоре, однако, личное дело Чернушина в военкомате было украдено вместе с двумя фотокарточками и, за отсутствием его в городе, не могло быть восстановлено. В пятьдесят втором году тот же Чернушин был задержан при попытке ограбления товарного вагона с медикаментами на станции Очаково Московско-Киевской железной дороги, был судим и приговорен к четырем годам заключения в исправительно-трудовой колонии обычного режима. Суд учел при этом участие подсудимого в Великой Отечественной войне и полученные им боевые награды. Однако у следствия были документы, позволявшие подозревать участие подсудимого в других преступлениях, в частности в ограблении брошенных квартир в Ленинграде в сорок восьмом году. Впрочем, суд не счел достаточными эти документы, и прокурор обвинения не поддержал. Н. В. Чернушин отбыл срок заключения в колонии, сокращенный ему до трех лет за хорошее поведение. По рекомендации же Управления уголовного розыска Московской области он был зачислен на штатную работу в райсовете города Руза, откуда через два года уволился, выехав в неизвестном направлении. У меня все, товарищ полковник.

— Простите, — остановил собеседника Гриднев, — а в судебном деле или в райсовете остались его фотокарточки?

Ответ Кочергина был столь же категоричен:

— Вынужден вас огорчить, товарищ полковник. Они аккуратно вырезаны и в той, и в другой документации. С чьей помощью — установить нельзя. Но кем и зачем — мы можем догадываться.

— Вы правы, товарищ подполковник, — подумав, ответил Гриднев. — У меня к вам только один вопрос: кем был зачислен в райсовет бывший подсудимый Чернушин?

— Бухгалтером.

— Кем? — закричал Гриднев. — Бухгалтером?

— Основы бухгалтерии, товарищ полковник, он изучил в колонии. Говорят, что, не отрываясь от своей основной работы, все выучил. Очень старался.

Когда Гриднев рассказал присутствовавшим Саблину и Корецкому о том, что поведал ему Кочергин, оба ахнули.