Лесная лошадь - Страница 11

Я вслушивался в разговор женщины и думал: как бы мне не оплошать, как бы чего не напутать, не натворить лишнего. Что это за тип, Васенька, где он живет? Кем работает? Женат ли, холост? Почему так ждет его мать? Или он в отъезде и поэтому не пишет ей?

Женщина накрывала на стол, а я, словно не желая стеснять ее, глядел по сторонам. Я искал хоть малую деталь, за которую можно было бы зацепиться. Например, фотографии, они в крестьянской избе летопись: читай каждый, при желании тут все открыто взгляду чужого человека.

И я увидел эту обычную рамку с фотографиями. Я увидел старика со старухой в лаптях. Это, наверное, предки, думал я, дед и бабка. Увидел девушку, сидящую на старинном стуле в длинном платье, ботинках. Это - мать Васеньки. Увидел солдата с медалью, в зимней шапке со звездой. Не было сомнения, что предо мной был отец Васеньки. Были еще какие-то люди, наверняка родственники: сестры, тетки, дядья, шурины, девери, зятья, золовки, кумовья, тещи... Я искал Васеньку. Он располагался на самом видном месте в нескольких видах: годовалый, на столе, в чем мать родила; в том возрасте, когда под стол пешком ходят, лет двенадцати - в пионерском галстуке; в шестнадцать - с вилами в руках возле коровника; а вот и то, что мне надо: Васенька собственной персоной в форме военного моряка. Все было ясно. Дальше я уже мог не смотреть фотографии. Жизнь Васеньки была у меня как на ладони. Я уже знал не только кем он был, но и кем будет.

Сознаюсь, мне не очень понравился Васенька. Был он, по-видимому, фитюг фитюгом - узкий лоб, толстые губы, а главное, взгляд какой-то нахальный и невыразительно-скучный. И то, как он носил бескозырку, и татуировка на руке, и картинная поза "знай наших" не вызвали в моей душе симпатии к нему. По всей видимости, был он сутяга и жлоб и на флоте ему крепко за это доставалось - там не любят таких типов. Но это теперь не имело никакого значения.

Я сел за стол и стал рассказывать женщине о сыне.

- Ну, стало быть, - начал я, - знакомы мы с ним давно, еще на флоте подружились. Плавали на одном эсминце. Парень он толковый, дельный и, я бы даже сказал, геройский. Осенью на маневрах вышли мы в море. Шторм девять баллов. А тут команда по кораблю: "Человек за бортом". Громадная волна смыла за борт командира корабля. И первым, кто бросился спасать командира, был Васенька. Любили его товарищи, и начальство уважало. Был он отмечен в приказах, а однажды командир наградил его именными часами.

- А пьет он? - спросила женщина.

- Запаха не переносит. Только чай и лимонад. На флоте у нас с этим строго. А как демобилизовался с флота, подался в лесники. "Сейчас, говорит, теснят природу. Ее защищать нужно". И уехал в лес. Приняли его хорошо. Дали дом, ссуду на хозяйство, обход. Теперь он лес караулит. Дом у него просторный, теплый, свет ему провели, телефон, телевизор купил. Утром встанет и идет в лес. Воздух хороший, природа, благодать. Браконьеры его очень уважают. "Мы за вас, говорят, Василий Петрович, голову отдадим".

- Иванович он, - перебила женщина.

- Вот я и говорю, - бодрился я. - "Мы за вас, Василий Иванович, голову готовы отдать". И в лесхозе он на виду. В праздники благодарности ему выносят, премии дают.

- А не курит он?

- Курил. Теперь бросил. Ни к чему, говорит, мне этот яд в себя пускать. Какая от табака польза, один вред. Я, говорит, до ста лет хочу прожить и много добра сделать людям. Вот поступлю в Лесную академию, лесничим стану.

- Это хорошо. Я всегда ему говорила: учись, Васенька. Ученье - свет, неученье - тьма. И отец, когда на фронт уходил, говорил: "Расти сына. Пусть он будет ученым человеком".

Она сидела передо мной, эта пожилая, усталая женщина. У нее были узловатые натруженные руки, пальцами она теребила фартук и вглядывалась в меня, стараясь не упустить ни одного моего слова, а я говорил и говорил о незнакомом мне Васеньке, расписывал его райскую лесную жизнь и думал: "Как прекрасна материнская любовь. Есть любовь жены к мужу, работника к работе, но любовь матери самая чистая и святая. Часто ли мы это осознаем, часто ли отвечаем своим матерям на их любовь? Нет. Гораздо чаще мы обижаем их, не пишем писем. Я и сам недалеко ушел от этого Васеньки. И моя мать месяцами не получает от меня писем, не зная, здоров я, болен, есть ли у меня что надеть, сыт я или голоден".

- Не женился он? - опять перебила меня женщина.

- Как нет, женился.

- И какая она у него, жена? - осторожно спросила женщина.

- Ну, какая. Молодая, заботливая. Весь день только и говорит: "Мой Васенька да мой Васенька". Очень она Васеньку любит.

- Ну и слава богу, главное, чтоб они друг друга любили, а остальное придет.

- Сын у них родился, - сказал я. - Васенька говорит: очень он на деда похож. Иваном они его назвали.

Женщина всплакнула.

- Вы не беспокойтесь, - заволновался а. - Все у них хорошо. Все у них есть. Он приехать сейчас не может, потому что у него работы много. А справится с работой, и приедет вместе с внуком.

- Хоть бы мне на него одним глазом посмотреть, - сказала женщина и глубоко задумалась.

Я сидел перед ней в смущении, что наговорил много лишнего. Было ясно, что Васенька, этот заскорузлый тип, не часто балует мать приятными новостями, что он отрезанный ломоть и вряд ли когда обрадует мать своим появлением. Пристроившись где-нибудь в городе, он давно забыл про нее, а если и помнит, то с досадой, что есть у него где-то в деревне старуха мать, которая не то жива, не то умерла. Я понимаю, что я делал плохое дело, говоря о том, чего я не знал. Но, может быть, все так и было на самом деле, как я говорил? Что есть у этого Васеньки квартира или дом, что есть жена, дети, что работает он и доволен своей работой, что не пьет и не курит, и вообще хороший парень! Может, этой женщине жить-то осталось совсем немного и она умрет прежде, чем Васенька соизволит обрадовать вестью о себе. Пусть же она останется с добрыми мыслями о своем сыне.

Тихо я оставил женщину и незаметно вышел.

На другой стороне улицы на завалинке сидел дед в валенках и в зимней шапке. Он грелся на солнышке и дремал.

- Здравствуй, дедушка, - окликнул я его.

Он встрепенулся, открыл глаза и сказал:

- А, наконец-то и без меня, старика, не обошлись. Ну-ка, сходи в избу да принеси мою шашку.

Не понимая, в чем дело, повиновался я приказанию деда, вошел в избу. Над кроватью висела старая кавалерийская шашка. Я снял ее со стены и вынес деду.

- Говори, - сказал дед, - а теперь с каким фашистом будем сражаться?

- Видите ли, - начал я. - Дело в том, что я ищу Сильву. Не встречалась ли вам моя кобыла?

- Ты мне не крути, - перебил меня дед. - Ты прямо объясняй. Я старый рубака. Я еще в первую мировую четыре Георгия получил. Со мной баланду разводить ни к чему. Очень плохи дела на фронтах?

Соображая, как ответить деду, я переминался с ноги на ногу.

- Ну ничего, - успокоил меня дед. - Не трусь. Бывало и хуже. Главное, - продолжал он, - быстрота и натиск. Нашего русского "ура" все враги боялись. Помню, в восемнадцатом году, ох и порубили мы тогда беляков. Их была тогда целая тысяча, а нас, красных бойцов-молодцов, двадцать пять. У них винтовки, пулеметы, аэропланы. Они нас из пулеметов жарят, а мы их шашками. Они из пушек по нас стреляют, а мы их шашками. Они на аэропланах кружат, а мы их шашками. Порубили их тогда, как капусту, хоть соли. Веришь, руки с шашкой поднять не мог.

И дед стал поднимать руку, как будто она от той рубки и сейчас не могла отойти.

Воспользовавшись паузой, я спросил:

- Не видал ли ты, дедушка, Сильвы, кобыла у меня потерялась?

- Видал, внучек, видал, - сказал дед. - Я много чего на свете видал. Много тогда наших бойцов полегло. Славные были ребята. Все как на подбор красавцы, молодцы. Шишков Иван, славный был парень, песни пел задушевные и на гармошке играл. Ох, как играл! Душа замирала. Пулей его прямо в сердце сразило. Подбежал я к нему, а он приподнялся из последних сил и говорит: "Прощайте, дорогие товарищи. Умираю я за рабоче-крестьянскую власть и мировую революцию. Бейте фашистов без пощады, а когда побьете, постройте светлое царство труда. А теперь, говорит, дайте мне мою гармошку, сыграю я на прощание мою любимую песню". Дали мы ему гармошку. Заиграл он песню, стоим мы над ним, плачем.