Лесная лошадь - Страница 10

Но я видел однажды и другую смерть - как умирала одна старуха (мне хочется думать, что так умирал и дед Иван). Она отходила тихо, как будто сознавала, что все в этом мире сделала и уходит не куда-то в страшную неизвестность, не в червей превращается, не в тлен и прах, а остается такой, какой и была. В это, конечно, трудно поверить, но это было наверняка так, а не иначе.

Я понимаю, что мне не дано понять, что такое смерть и я не умру, как эта старуха. Как бы я ни бился над этим вопросом, это выше меня, но, думая о жизни и смерти, я всегда думаю о людях, умирающих мучительно, и об этой старухе. Почему она так бесстрашно смотрела в глаза той, на которую и взглянуть-то страшно? Что дало ей такую легкую смерть, какие добрые дела или прегрешения? Может, потому, что она считала, что достойно прожила жизнь? Или она просто была глупа, бесчувственна? И не стоит ее принимать в расчет? Но почему тогда мне нравилась ее смерть (если можно так сказать о смерти), а смерть мучительная вызывала во мне тяжелые переживания? Я люблю лес, люблю жизнь, люблю траву, речку, друзей, я не представляю, как можно это не любить и как можно жить без всего этого, разлука со всем живым была бы для меня страшным испытанием. Я понимаю, что рассуждать о смерти одно, а встретить ее - другое (умом чего мы только не понимаем!), но, и любя этот мир, я хотел бы умереть так, как старуха: будто, принимая смерть, ты становишься сильнее ее, не умираешь, а остаешься жить.

Размышляя подобным образом, в общем-то не умно и не оригинально, я двинулся дальше. День был ясный. Солнце стояло в зените. Я увидел перед собой избы, сараи, заборы. У края села - домик почты. Оттуда доносилось пение. Я подошел к домику и заглянул в окно. Девушка пела в глубине комнаты. Заслышав мои шаги, она метнулась к столу, села и, уронив на стол голову, притворилась спящей. Я открыл дверь в домик. Маленькая комнатка с перегородкой. На столе неотправленные телеграммы. Рядом гудел телеграфный аппарат. В углу открытый сейф с деньгами и документами. Девушка сидела в той же позе.

Я кашлянул, девушка не просыпалась, но я знал, что она не спала. "Вероятно, она приняла меня за другого", - подумал я. Я решил подшутить над девушкой. В руке у меня был пушистый стебелек тимофеевки (когда я хожу по лесу, я часто срываю травинку и грызу ее). На цыпочках я подошел к девушке и принялся щекотать ее травинкой за ухом.

"Пусть притворяется, - думал я, - ей кажется, что это ее любимый парень, а это я. Скажет: "Здравствуй, милый". Тут-то я на нее и напущусь: "Как так! Безобразие! Кто позволил спать в рабочее время? Почему телеграммы не отправлены? Сейф с деньгами открыт? Хорошо, что я человек честный. Не придет мне в голову ничего плохого. А вдруг был бы я бандит. Что бы тогда было? А ну, позвать начальство! Дать книгу жалоб! Я полдня жду, когда вы проснетесь". Представляю, как она смутится, думал я, станет меня уверять, что вздремнула всего на минутку, случайно, что больше с ней этого никогда не повторится. А я сделаю грозный вид, сдвину брови, это у меня всегда здорово получается, и скажу: "Гулять, уважаемая гражданка, нужно по ночам меньше, с молодыми парнями поменьше целоваться, тогда и спать на работе не будете..."

Когда я состарюсь, буду дедом, я, наверное, стану ужасным ворчуном и моралистом. Не могу выразить, как люблю я читать другим нотации: мыслей полна голова, слова сами струятся с языка, удержать их нет мочи. И я не удерживаю, пусть их, я даю им простор, они выпархивают на свет, как птицы. Как я рад тогда, как чувствую я тогда себя сильным, умным, красивым, способным вести за собой весь род человеческий. Тогда мне кажется: не будь меня, не говори я умных, справедливых слов, не указывай заблудшему человеку истинного пути - и весь мир полетит в тартарары, развеется в прах. Правда, в детстве, когда я был маленький, сам я не очень любил родительские нотации, слова взрослых мне казались тогда скучными, а мысли банальными, никак к делу не относящимися, но сейчас свои слова я ценил высоко.

Девушка приоткрыла один глаз. Увидев, что это не ее парень, а чужой незнакомый человек, строго посмотрела на меня и сказала:

- Долго вы намерены ковырять у меня за ухом своей палкой?

Я растерялся. Я не ожидал такого оборота. Я стоял с травинкой в руке и не знал, куда ее девать.

- Ну? - сказала она.

- Извините, - сказал я. - Я зашел на минуту. Я думал, что вор придет, деньги лежат, аппарат работает...

Слова запутались у меня. Я не знал, что говорить.

- И что же дальше?

- Дальше ничего. Я Сильву ищу. У меня кобыла убежала. Вы случайно не видели Сильву?

Девушка смотрела на меня с подозрением.

- Немедленно отойдите на два шага от сейфа, - приказала она.

Я повиновался.

- А теперь, молодой человек, видите вот это? - и она указала мне на большую медную чернильницу, стоящую на столе.

- Вижу.

- А это видите? - она указала на входную дверь.

- И это вижу.

- Так вот, если вы хотите уйти отсюда живым и здоровым, шагом марш, чтобы через секунду вашего духу здесь не было.

- Вы меня неправильно поняли, - начал оправдываться я, - я слышал, как вы пели, и хотел над вами подшутить...

- Считаю до трех. Раз. Два...

Слова "три" я уже не слышал. Пулей я выскочил из домика почты. Вид у девушка был грозный. Она и впрямь могла запустить в меня чернильницей.

"Проклятье, - думал я, труся легкой рысью от домика. - Она приняла за вора человека, который сам ловит воров. Я не вор, не разбойник. Я ничего не хотел плохого. Я лесник. Я кобылу ищу. А она выгнала меня, как паршивую собаку. Сейчас же вернусь обратно и докажу ей, что я не тот, за кого она меня приняла... Ничего, она еще пожалеет, когда узнает, кто я такой. Как ей будет стыдно, неловко. Она наверняка начнет просить прощенья у меня, но я буду тверд и непреклонен в своей обиде. Конечно, можно ее и простить, но нельзя, чтоб на свете торжествовала несправедливость".

Я уже хотел повернуть обратно к почте, но тут вспомнил о Сильве и решил зайти к девушке на обратном пути.

Я прошел несколько шагов. Передо мной стояла старая изба, крытая прогнившей дранкой. Я стукнул и открыл дверь. Пожилая женщина в дремоте стирала в тазу белье. Увидев на пороге чужого человека, она распрямилась и с мокрыми руками бросилась ко мне.

- Васенька, - закричала она.

- Извините, - поспешил я. - Вы ошиблись. Я не Васенька.

- А где мой Васенька? Вы, наверное, его приятель и привезли от него весточку. Что с ним? Где он? - Она забрасывала меня вопросами, не давая времени на ответ.

Не в моем характере огорчать людей, не люблю я приносить дурные вести. Даже если это неправда, даже если я ничего не знаю о человеке, не повернется у меня язык говорить худое. Есть такие горе-правдолюбцы, они режут правду-матку, не очень-то беспокоясь о том, какое она произвела впечатление. Им вроде бы все равно - говорить о свадьбе или похоронах. Они, кроме правды, ничего знать не хотят. Отрезало человеку трамваем ногу, убило упавшим деревом, они распишут смерть человека в таких пакостных деталях, такое вытащат на свет, что хоть сам умирай от уныния. И притом успокаивают: это, мол, мы делаем для истины.

Наблюдая за такими людьми, я часто думал: так ли уж они правы? Нет, не похожа что-то такая правда на правду. Как бы мне ее ни нахваливали, не смогу я стоять за эту правду, не смогу согласиться с ней. По мне, тогда лучше ложь.

Женщину эту я видел впервые, сына ее вообще не знал, поэтому говорить о нем что-то худое не имел права, а не говорить - тоже вроде нехорошо. Раз она так любит своего сына и ждет его, что посчитала меня за его приятеля, прибывшего к ней с весточкой от сына, пусть так и будет.

- Успокойтесь, - сказал я женщине. - Жив Васенька и здоров. Вчера, как вас, видел. Шлет он вам глубокий поклон.

Женщина заулыбалась, вытерла о фартук мокрые руки.

- Что же я вас на пороге держу, старая дура, - заторопилась она, проходите в избу, будьте дорогим гостем. А я сейчас чай поставлю, варенья принесу, яблочек, конфеток.