Лесная легенда (сборник) - Страница 38
Дальше все шло, в общем, привычно, предстоящая акция была гораздо проще радиоигры с ее томительной неизвестностью. Минут через пять высоко в небе послышалось знакомое нытье немецкого самолета — и, не успело оно утихнуть вдали, как над крайними деревьями появился бесшумно снижавшийся силуэт, заслонявший звезды длинными крыльями и округлым фюзеляжем…
Планер остановился, преодолев примерно две трети прогалины. Почти сразу же оттуда мигнули сильным фонариком: тире-точка-точка. Мы тут же ответили: точка-точка-тире. Фонарик почти сразу же мигнул еще дважды, что означало приказ для майора: подойти к планеру со своими людьми.
У нас, как в хорошем ателье или пошивочной мастерской: желание клиента — закон… К планеру с понятной поспешностью направился майор, тот самый, настоящий (мы его с самого начала держали под рукой). С ним шли, как заказано, десять его людей — на вид типичнейшие окруженцы, разных родов войск, потрепанные и небритые. Однако все до одного были нашими, включая вашего покорного слугу.
Почти полная луна стояла высоко, и майора те, в планере, должны были опознать издали — а вот разномастных окруженцев, на что и был расчет, хрен кто опознает. Немцы — аккуратисты. Личные дела офицеров с фотографиями хранились в соответствующем отделе ОКХ, Главного командования вермахта, а вот на унтеров и уж тем более рядовых таких досье никогда не заводили, фотографии были только у них в «зольдбухах», солдатских книжках, каковые при служивых и оставались.
Едва майор одолел полдороги до планера, его, надо полагать, опознали: хлопнула дверца, вылез какой-то черт с горы, рявкнул начальственным голосом:
— Немедленно погасить костры!
Тут мы их аккуратненько и взяли «на рывок» — без всякой стрельбы, без рукопашной, без всякого членовредительства, разве что второй пассажир, сидевший в планере с автоматом наизготовку, крепенько получил два раза ногой, чтобы не баловал с оружием, оно и выстрелить может…
Третий пассажир и пилот, видя такое обращение, сами подняли руки. В сорок пятом немцы уже частенько поднимали руки, не то что в прошлые года.
Одним словом, успех был полный и окончательный. Планер мы быстро разгрузили и сожгли, а весь улов в два счета доставили в город, где немедленно им и занялись, несмотря на ранний час. Очень даже неплохо, просто великолепно: майор лет пятидесяти, сразу видно, волк битый, двое молодых верзил в лейтенантских чинах (радист и специалист по минно-взрывному делу, как вскоре выяснилось). Ну, и пилот. Вот этот нас не интересовал — классический извозчик. Правда, и его мы держали при себе пока что — чтобы в лагере для военнопленных не наболтал лишнего.
В багаже у них, как и следовало ожидать, оказалась всякая всячина, необходимая в хозяйстве для такого именно случая, — аптечки, два «места» нестандартных, чисто диверсионных мин, бинокли и тому подобное.
Ближе к полудню меня вызвал Крутых, сообщил, что операцию можно считать законченной, группу — расформированной, должные новые распоряжения воспоследуют, когда в них будет надобность. И добавил:
— Благодарю за службу, товарищ майор.
Я, как положено, встал по стойке «смирно» и отчеканил:
— Служу Советскому Союзу!
— Ну а теперь, сам понимаешь, пора тебе запереться в чьем-нибудь кабинете и писать обширнейший рапорт… — Он встал из-за стола, подошел, взял за локоток и сказал уже другим тоном, доверительно:
Ты ведь сам понимаешь: ни малейших упоминаний о лесных чертях и прочей мистике. Вот версию о гипнотизере отработай на всю катушку. Уяснил? Дело на контроле у Верховного, наши с тобой каракули к нему, конечно, не попадут, но другие из них будут оставлять, как говаривали в старину, экстракт. У Верховного забот выше крыши, а потому ему нужно давать экстракты. И если, не дай бог, кто-то из составителей экстракта помянет какую мистику… Думать боязно. Пойдем мы с тобой не в трибунал и не в партком на проработку, а прямиком к психиатрам на долгое и вдумчивое обследование…
У меня мелькнула крамольнейшая по тем временам мысль: а что, если у Верховного, всем известно, закончившего духовное училище и недоучившегося в духовной семинарии, есть свое, особое мнение касательно вещей вроде лесных чертей? Но мысль была такая, что я сам ее испугался и постарался быстрее выкинуть из памяти, не говоря уж о том, чтобы высказать вслух… Я лишь сказал с некоторой, вполне искренней обидой:
— Товарищ полковник, да за кого вы меня принимаете? Не первый год служу…
— Ну, мало ли что… — протянул он. — Ситуация была очень уж… нестандартная. Лучше уж лишний раз напомнить… Можешь идти.
Я вышел, раздобыл термос крепкого кофе и заперся в своем кабинетике (крохотный, но отдельный, полагавшийся по занимаемой должности) писать подробнейший рапорт. И легко справился, конечно, дело привычное. Не было никакого Боруты, и никакой мистики не было, и никакие цветы песен не распевали… А как же иначе? Крутых был кругом прав насчет психиатров. Хотя для них при любом обороте никак не дошло бы: наткнись он в моем рапорте на «дурную мистику», велел бы переписать — и устроил бы разнос вселенский…
Вскоре после того, как я сдал рапорт, группе объявили: всем дается «вольный» день — начиная с этой минуты плюс завтрашние сутки. А вот нам с Сидорчуком дали по двое суток — умен был полковник Крутых. Между прочим, я ему так и не рассказал про историю с зельем пана Конрада, о том, что видел их у ключа. И нарушения в том не вижу: мне было велено отбросить всякую мистику, я и отбросил…
Вы ведь догадались, чем я занялся, оказавшись на двое с лишним суток вольным как птичка Божья? Ага, вот именно. Напряжение снимал. Без труда раздобыл должное количество водки и закуски — и стал снимать…
Только предварительно в первый и последний раз за время службы сделал то, чего ни до, не после не делал в «вольные» дни. Взял свои ТТ и наган, отнес к Витюхе и попросил подержать пока у себя. Он явно удивился, но вопросов задавать не стал, молча прибрал мои стволы к себе в сейф.
Нет, конечно, о боязни самоубийства и речь не шла — я как-никак не гимназистка, и даже всему, что я пережил в тех местах, меня не вышибить из полного душевного равновесия. Просто-напросто я отчего-то твердо знал: могу по достижении определенного градуса сделать то, чего со мной опять-таки не случалось ни до, ни после, — в стену палить или в шкаф. С некоторыми такое случалось, что греха таить — и втык они потом получали добрый…
Я напился. Точнее и честнее говоря, надрался в хлам, что со мной крайне редко случалось. Но тогда просто необходимо было полностью выпасть из ясного сознания…
Как в воду смотрел: продрав глаза назавтра, обнаружил, что я, и точно, на каком-то этапе лез к личному оружию: пустую кобуру на старательно повешенном на стул ремне с портупеей я, вернувшись от Витьки, тщательно застегнул, но завтра на утро она оказалась расстегнутой, хотя совершенно не помню, когда это я успел…
В общем, потихонечку надирался и, что опять-таки случилось в первый и последний рал в жизни, пел сам себе песни, стараясь особенно не орать. Отчего-то главным образом польские, слышанные от Томшика: и про стрекоз над ручьем, и ту, про самокрутки из писем, с английскими словечками. Два раза подряд выдал и слышанную от Томшика же неведомо кем сочиненную «песенку о проваленной явке», стараясь, как он тогда, выводить на мотив танго:
При Ружицком он ее никогда не пел, чтобы не бередить капитану душу. Говорили, что жена Ружицкого так и погибла, отстреливалась с двумя другими членами группы на проваленной провокатором явке, но немцев было слишком много, хотя живыми они, правда, никого не взяли.