Лэшер - Страница 48

– Эвелин, случилось нечто ужасное.

– Что именно, сынок? – спросила она с несвойственной ей теплотой. Ее голос звучал непривычно тихо и тонко, это был совсем не тот голос, к которому она сама привыкла.

– Гиффорд нашли на пляже в Дестине. Говорят…

Голос изменил Райену, и он замолк. Тогда взял трубку сын Райена, Пирс. Он сказал, что они с отцом вместе едут на машине в Дестин. Потом разговор вновь продолжил Райен. Он велел Эвелин оставаться с Алисией, потому что если та что-то услышит, то сойдет с ума.

– Ясно, – ответила старая Эвелин. Она все поняла. Гиффорд не больна. Она мертва. – Пойду поищу Мону, – спокойно произнесла она тихим голосом. Вряд ли на другом конце провода услышали ее последние слова.

Райен пробормотал что-то несвязное и неопределенное насчет того, что они позвонят Эвелин позже, и о том, что Лорен взяла на себя труд оповестить о происшествии остальных членов семейства. На этом разговор закончился. Эвелин повесила трубку и, опираясь на трость, направилась в туалет.

Она недолюбливала Лорен Мэйфейр. По мнению Старухи Эвелин, та была предвзятым и самонадеянным адвокатом и принадлежала к тому типу выхолощенных и хладнокровных людей бизнеса, которые всегда отдают предпочтение официальным документам, а не живым людям. Однако для того, чтобы оповестить о трагедии всех членов семьи, лучшей кандидатуры, чем Лорен, не было. Правда, что касается Моны, то ее вряд ли кто-нибудь сможет найти. Девушки не было дома. А ей предстояло узнать горестные вести.

Мона находилась в доме на Первой улице. Старуха Эвелин об этом догадывалась, полагая, что девушка направилась туда, чтобы найти виктролу и небезызвестный жемчуг.

Эвелин знала, что Мона не ночевала дома. Но она никогда по-настоящему не беспокоилась о ней. Мона могла делать все, что ей заблагорассудится, в том числе то, о чем другие могли только мечтать. Она делала то, что не могла себе позволить бабушка Лаура Ли и ее мать Си-Си, а также сама Старуха Эвелин. Она делала это за них, а также за Гиффорд…

Гиффорд мертва. Нет, это невозможно. В это трудно поверить. «Почему я не почувствовала, когда это произошло? Почему я не слышала ее голоса?» – снова и снова задавала себе одни и те же вопросы Старуха Эвелин.

Однако лучше вернемся к вещам насущным. Она стояла в холле, размышляя о том, сможет ли отправиться на поиски Моны. Для этого нужно было пройти по ухабистым улицам, по вымощенным кирпичом и каменными плитами тротуарам, где для такой пожилой дамы, как она, слишком велик был риск упасть. К тому же ничего подобного она уже давно не предпринимала. Но теперь, с ее помолодевшими глазами, она вполне была в состоянии это сделать, хотя никто не мог дать никаких гарантий. Возможно, это был последний раз, когда ей по-настоящему требовалась способность видеть.

Год назад она и подумать не могла о том, чтобы выйти на улицу. Но молодой доктор Роудз сделал ей операцию и избавил от катаракты, так что теперь она стала буквально поражать людей своим зрением. Правда, удивлялись они только тогда, когда Старуха Эвелин делилась своими впечатлениями об увиденном, а происходило это, прямо скажем, нечасто.

Старуха Эвелин прекрасно знала, что от разговоров нет никакого толку. Она молчала годами. Постепенно все с этим свыклись и воспринимали как само собой разумеющееся. Никто бы не позволил ей рассказывать свои истории Моне, но Старуха Эвелин уже давно жила воспоминаниями о своей молодости, которыми не имела никакой нужды с кем-либо делиться.

Кроме того, что хорошего принесли ее истории Гиффорд и Алисии? Что у них была за жизнь? Впрочем, для Гиффорд она уже закончилась!

Ей опять показалось невероятным, что Гиффорд больше нет в живых. «Да, боюсь, Алисия сойдет с ума, – подумала она, – но что тогда будет с Моной? И со мной, когда я вполне осознаю то, что произошло».

Эвелин прошла в комнату Алисии. Внучка спала, свернувшись клубочком, как ребенок. Этим вечером она влила в себя полбутылки виски с таким видом, будто это было лекарство. Такая безудержность в употреблении алкоголя может кого угодно свести в могилу. На месте Гиффорд следовало бы оказаться Алисии, подумала Эвелин. Это было бы справедливее. Потому что это Алисия, а не Гиффорд, заблудшая овца.

Прикрыв плечи Алисии вязаным покрывалом, Эвелин вышла из комнаты.

Медленно, очень медленно она начала спускаться по лестнице. Прежде чем сделать очередной шаг, она резиновым наконечником трости тыкала в ковровую дорожку, чтобы убедиться, что впереди ее не подстерегает что-либо, за что она могла бы зацепиться и упасть. Ей хорошо запомнился ее восьмидесятый день рождения, который она ознаменовала своим падением. Она не хотела его больше повторять. Это были самые мрачные дни ее старости. Ей пришлось долго проваляться в постели, пока не срослось бедро. Но доктор Роудз сказал, что это пошло на пользу ее сердцу. «Вы доживете до ста лет», – уверил ее он.

Доктор Роудз взял на себя смелость провести операцию на ее глазах, хотя для этого ему пришлось выдержать борьбу с теми, кто считал ее для этого слишком старой. «Ну как вы не понимаете? – говорил он. – Она же скоро совсем ослепнет. А я могу вернуть ей зрение. Тем более что у нее прекрасное умонастроение».

Умонастроение… Ей понравилось это слово, и она ему об этом сказала.

– Почему вы больше ни с кем не разговариваете? – спросил он ее в больнице. – Знаете, из-за этого вас считают слабоумной старушкой.

Она рассмеялась и долго не могла остановиться.

– Но я такая и есть, – ответила она. – К тому же тех, с кем я любила говорить, уже давно нет в живых. Осталась только Мона. Чаще всего именно она говорит со мной.

Теперь пришла его очередь смеяться.

Старуха Эвелин по роду своего воспитания была не слишком разговорчива. Ее приучили к тому, что следует как можно больше молчать. И если бы не Джулиен, вряд ли нашлась бы на свете живая душа, с которой она могла бы надолго разговориться.

Ей очень хотелось когда-нибудь рассказать Моне о Джулиене. Возможно, сегодня как раз такой день настал. От предвкушения этого разговора она ощутила прилив энергии. Кроме того, настала пора рассказать Моне, где находятся виктрола и жемчуг. Она должна знать, что может заполучить их хоть сейчас.

Эвелин остановилась перед расположенной в нише зеркальной полкой для шляп. Отражение в зеркале ее вполне удовлетворило. Другими словами, она была в достаточно приличной форме, чтобы выйти на улицу. Правда, всю ночь она проспала в теплом габардиновом платье, но ведь оно совсем не помялось. К тому же отлично подходило для середины весны. Она всегда легко засыпала, сидя в кресле и скрестив пальцы рук на коленях. Перед этим она обычно расстилала на гобеленовой спинке кресла носовой платок, чтобы тот в случае, если она повернет голову и слюни потекут у нее изо рта во время сна, оказался у нее под щекой. Но пятна появлялись на нем крайне редко, поэтому она многократно использовала один и тот же платок.

Но вот беда: у нее не было шляпы. Прошло уже много лет, с тех пор как она выходила на улицу, если не считать свадьбу Роуан Мэйфейр. Поэтому она не знала, куда подевались ее шляпы. Тем не менее на свадебной церемонии она, насколько помнилось, была в каком-то головном уборе, и если постараться, то даже можно вспомнить, в каком именно. Очевидно, на ней была серая шляпка с маленькой старомодной вуалеткой и, кажется, украшенная розовыми цветами. Хотя, может быть, это ей только приснилось, равно как и сама свадьба, которая казалась ей чем-то не вполне реальным.

Подняться наверх, чтобы поискать там шляпу, Эвелин сейчас не могла, а в ее комнатушке, что располагалась внизу, никаких головных уборов не было. Впрочем, ее волосы были вполне аккуратно убраны. На всякий случай она проверила узел на затылке. Он оказался крепким, все шпильки были на месте. Столь немудреную прическу она носила уже многие годы. И была ею вполне довольна, так же как своими седыми волосами, величественно обрамлявшими лицо. Нет, никакая шляпа ей определенно не нужна. Что же касается перчаток, то таковых у нее не было уже очень давно. Да и кому пришло бы в голову покупать ей перчатки?