Леонид Леонов: подельник эпохи - Страница 34
Ну чем не звери. Замечательный народ, только революции ему и не хватало.
Тут она как раз и подоспела.
Новая власть долго думать не стала и росчерком пера разрешила спор: «Отдать весь Зинкин луг Гусакам. У Воров и своего добра с излишком».
Так мужики-гусаки стали сторонниками новой власти, а мужики-воры, в свою очередь, власть невзлюбили люто и горько.
«Отсюда, – пишет Леонов, – идет последняя распря. Одно село горой стояло за новую власть, другое выжидало любого случая отомстить за отнятые покосы».
Саркастичный и, пожалуй, даже злой двадцатипятилетний Леонов свел зачин мужицкой драмы, классовой борьбы и назревающей Гражданской войны, по сути, к анекдотцу.
И положительные, милые сердцу писателя герои никак не просматриваются в этой дурацкой суматохе.
В первых строках второй главы появляется представитель новой власти, уполномоченный по хлебным делам четырех волостей, неприятный и скользкий, имеющий жадную охоту до баб и до винишка человек по фамилии Половинкин. Едет на телеге в деревню, в компании жены того самого Брыкина, с которого начинался роман. Сам Брыкин на войне, «затерялся в смертоносных полях».
Пока добирались, Половинкин женщину соблазнил, и она вскорости забеременела. Вскоре и муж объявился, дезертировавший с фронта.
Вот характерный, ёрнически поданный диалог совращенной женщины, третируемой нежданно вернувшимся мужем, и советского уполномоченного.
Половинкин говорит:
«– Допускаю, я всем люб, потому что всем нужен. Я обчественный человек, служу обчеству. Меня и то уж товарищи в уезде попрекают – бабник, мол. Могут, конечно, и накостылять. А какой я бабник. Конечно, есть у меня любопытство к женщине, какая она, одним словом, – Сергей Остифеич в раздражении потер себе нос. – …А на вашем месте, Анна Григорьевна, плюнул бы я на себя, то есть на меня. Гоняйся, мол, хахаль, за своими любами, а я, мол, выше тебя стою… у меня, мол, муж!
– Сам с ним спи, коли нравится, – гадливо засмеялась Анна. – А дите свое куда я дену? В исполком отнесу? – и качала головой, осатаневшая и опасная. – Ах ты дрянь-дрянь!»
В итоге женщина потравила себя льняными лепешками, и восьмимесячный ребенок советского уполномоченного родился мертвым.
Брыкин, так и не узнавший, кто обрюхатил его жену, однажды добирается до председательской конторы и там видит Половинкина в своем пиджаке – в том самом, в котором Брыкин венчался когда-то.
«– Пиджачок-то… – не своим голосом прохрипел Егор Брыкин в самый раскрытый рот уполномоченного, приседая в согнутых коленях, – перешивали пиджачок-то?.. Аль и так подошел?!»
Половинкин отругивается, Брыкин наседает:
«– Погоди! Трепчаком заставим вас ходить, животишко мне лизать станешь… Гусак жирный!»
Слово «гусак» тут, как мы видим, не случайно.
«– Не доберешься, пожалуй! – отмахивается Половинкин.
– Что ж, петушиное слово знаешь, что ли… что и не доберусь до тебя?.. – ярым шепотом издевался Брыкин. – Хлопушек твоих, думаешь, побоимся? – кивнул он на наган и ручную гранату, подвешенную на ремешке к половинкинскому поясу.
– Не в хлопушках, братец, дело, а высоко, братец ты мой, поставлены! – затеребил усы Половинкин, признак того, что гневался.
– Кем же ты, батюшка, поставлен? – прикинувшись старухой, прошамкал Брыкин. – Богом, что ли?..
– Чертом! – гаркнул, окончательно озлясь, Половинкин».
И черт этот, если помнить прежние раздумья Леонова о Боге, дьяволе и человеке, – конечно же, тоже не случаен.
Мужицкий бунт начался в Ворах: здешние мужики и так были сердиты на новую власть, а тут еще подоспела продовольственная разверстка – изъятие хлеба гусаковским исполкомом. Характерно, что жители деревни Воры сами друг на друга показывали, шепча исполкомовским, где у соседа хлеб припрятан. Вот она, русская соборность и всечеловечность.
После выемки хлеба воры убивают одного из исполкомовских, и тут уж, как пишет Леонов, «быстрей пошло колесо».
«Осью было то, о чем неумолчно болели воровские сердца: Зинкин луг, – а вокруг оси вертелись все малые и немалые колеса – ненасытный город, и прежний опыт, и грядущая расправа за убитого гусака».
Вину за убийство берет на себя вернувшийся на родину Семен, хотя не он убийца, но именно в нем саднит и мучится жилка бунтовщика, гулёбщика, зачинщика новой пугачевщины, жаждущего смертной мужицкой правды.
Вслед за Ворами взметнулся и заполыхал весь уезд. Воры и присоединившееся к ним мужичье уходят в леса и становятся теми самыми барсуками, забравшимися в норы и выбирающимися оттуда для очередного набега и разбоя.
Накануне исхода воров в деревне появляется та самая Настя, с которой у Семена не сложилась любовь в Москве. Отца ее, купца Секретова, разорили, и он умер; семья распалась; Зарядье изменилось раз и навсегда, посему идти ей было некуда уже, только к Семе. Он ей как-то написал из деревни письмо, вот и адрес был у Насти. Оставаться в одном городе с большевиками для нее оказалось совершенно немыслимым.
Тут наличествует, пожалуй, самый неудачный сюжетный ход в романе: Семен переодевает Настю в мужскую одежду и коротко стрижет ее – ну, натуральная сцена из стародавнего приключенческого повествования.
Вообще вся третья часть романа полна мелодраматических коллизий. Складывается любовный треугольник – третьим в нем становится главарь барсуков Мишка Жибанда, и Настя мечется меж ним и Семеном, пока мужики воюют и жаждут гибели новой власти.
Затаенное свое понимание происходящего на русской земле Леонов приберег до последних страниц романа, где наконец-то появляется брат барсука Семена – большевик Павел.
Кровные связи вообще сильно волновали зарождавшуюся советскую литературу: отец против сына, брат против брата и растерявшиеся в хаосе сестры – кто не помнит этих сюжетов у Алексея Толстого, Шолохова, Федина и многих иных.
Приехавший Павел узнает, что бедокурит в уезде его кровная родня, пересылает брату записку и назначает ему встречу в лесу.
Беседовать братьям поначалу сложно: говорят, как камни ворочают.
Большевик Павел, не вставая с места, все ищет грибы, принюхивается, приглядывается – ему кажется, что они есть где-то неподалеку, ими пахнет, и в поиске этом очевиден интерес к живой жизни, к миру, во внутренности которому так любопытно забраться.
«Не хочешь, значит, о домашних-то спросить?» – удивляется тем временем барсук Семен.
«А что… умерли?» – откликается большевик Павел, и тут только слепой не разглядит, что для этого человека кровные связи уже нисколько не важны. Зато крайне любопытен человек как таковой – как бы так его вывернуть наизнанку, чтоб он соответствовал своей великой роли и текущей задаче по переустройству мира.
В поздних, изданных после смерти Сталина, редакциях романа появляется важное рассуждение Павла.
«Мне вот третьего дня в голову пришло: может, и совсем не следует быть человеку? – делится раздумьями большевик с барсуком. – Ведь раз образец негоден, значит – насмарку его? Ан нет: чуточку подправить – отличный получается образец!»
Тут, по Леонову, вся большевистская философия заключена: человек негоден, но мы с ним справимся, резать будем по живому – и получится то, что нужно.
Совершенно очевидно, что постаревший Леонид Леонов относится к этому несколько скептически.
Но и в первой же редакции «Барсуков» он не скрывает свой скепсис, вкладывая в уста большевика Павла упреки буйному брату: «Мы строим, ну, сказать бы, процесс природы, а ты нам мешаешь!»
Долгое время слова эти трактовались исследователями Леонова как авторская и, по сути, просоветская позиция. Но смотрим на следующую же фразу, произнесенную Павлом:
«А вот и грибы!» – восклицает он радостно: недаром строитель «процесса природы» так долго чувствовал их запах.