Леокадия и другие новеллы - Страница 2

Старший из фессалийцев заметил, что, как кажется, хорег говорит им о царской добродетели, на которую намекал еще и их радушный хозяин, подлинно живущий в славное время, если в своей корчме он воочию может видеть знаменитых людей изо всех государств просвещенного мира. Фессалийцы подтвердили, что и у них на родине все говорят, как выгодно и безопасно иметь дела с Македонией, воистину чтущей эллинские добродетели ради них самих и более, нежели сами эллины. Тогда польщенный хозяин, а за ним и хорег, предложили, пустив большую чашу по кругу, почтить божественный гений царя, как днем был справедливо почтен гений Еврипида, и фессалийцы живо с ними согласились, благо хозяин, расщедрясь, обещал отыскать такое вино, какого никому не давал. Общее веселье, оставя разговор о понятиях, закипело с оживленною силой; а поскольку вина в этих краях не принято разбавлять, да и хозяин счел бы это себе обидой, еще прежде полуночи Сократ оказался один между полусонных друзей, из которых ни один не мог связать с ним приличную беседу. Он еще хотел поговорить с девушкой, заинтересованный рассказами о ней, но поскольку она оказалась неразговорчива, как это обыкновенно бывает с флейтистами, то, оставя ее, он решил было прогуляться до могилы Еврипида: но по темноте, в которой скрылась заходящая луна, по тому, как умолкли цикады и издали поднялся тяжелый шум Фракийского моря, он понял, что того гляди соберется гроза и находиться рядом с могилой было бы небезопасно.

Когда я заговорил о том, как Вергилий в своей поэме изображает царство теней, соразмеряя посмертную участь с былыми поступками, на мои пылкие рассуждения Петроний улыбнулся и спросил:

– Ты помнишь о человеке, что купил, да еще по полной цене, землю под стенами Рима, в ту пору как она занята была лагерем Ганнибала? Так же точно мы относимся к смерти. В областях, ей подвластных, мы распоряжаемся своевольно. Мы наполняем их всеми вымыслами своего беспокойства, не имея ни терпения подождать, когда увидим эти края своими глазами, ни мужества принимать смерть в ее нагой простоте.

– Неустанная любознательность, – отвечал я, – нам дана порукою нашей божественности; не хочу смеяться над нею, ибо нахожу в ней и утешение, и причину для гордости.

Тогда Петроний спросил, помню ли я историю о Сулле и сатире; я сознался, что не помню, и он рассказал мне ее.

Отправив сенату письмо, где он исчислял свои победы над внешними врагами и обиды от римских неприятелей, Корнелий Сулла, оставивший Афины, где он принял посвящение в таинства, через Фессалию и Македонию спустился к морю и, намереваясь на тысяче кораблей переправиться в Брундизий, подошел к Аполлонии, чтобы разбить лагерь подле мыса Нимфей. В его-то лесах, славных неиссякающими потоками огня, что струятся там из утесов, и был, как говорят, схвачен спящий сатир, точно такой, каких изображают живописцы, и приведен к Сулле, который хотя и пребывал в беспокойстве и вседневных раздумьях о том, что ждет его в Италии, однако же не утратил любопытства к вещам диковинным и попадающимся не каждому. А поскольку сатир дичился людей, как пойманный зверь, Сулла велел привести в шатер флейтистку, из тех, что он всюду возил за собою, и велел ей, севши перед сатиром, играть мелодии нежные и спокойные, чтобы понемногу успокоить его и приучить к человеческому обществу. Однако стоило девушке начать игру, как сатир, оставленный с флейтисткою наедине, бросился к ней и, если бы на ее крик не вбежали воины, сторожившие у входа, совершил бы над ней насилие без всякого стыда. Суллу это лишь позабавило, но тут философ-перипатетик Калликрат, бывший в его свите, принялся просить у него, как особой милости, позволения провести некоторое время с сатиром: на вопрос же Суллы, зачем ему это, отвечал, что если флейта, способная лишь разнеживать или вводить в исступление, поднимает в этом существе вожделения, сродные всем животным, то человеческая речь, возможно, прояснит в нем разум, как в человеке, встающем от сна или беспамятства; что упустить такой случай было бы величайшею небрежностью и что все усилия надо приложить, чтобы, так сказать, разговорить самое природу, попавшуюся им в руки, и выпытать некоторые из ее тайн. Сулла, благоволивший Калликрату, разрешил ему, однако с тем условием, что с ним в шатер войдут и будут при нем неотлучно два солдата, на случай, если в сатире проснется его необузданная ярость. Калликрат противился, но наконец, видя, что Суллу не переубедить, с неохотою согласился. В шатер он вошел, одетый в простой темный плащ, воинам велел вести себя смирно и не греметь оружием, а сам, севши перед сатиром, сказал ему по-гречески, чтобы тот ничего не опасался, ибо ему не желают зла, а просто хотят спросить кое о чем: кто он таков, рожден ли в этих краях или пришел откуда-то и чем здесь живет. Сатир, некоторое время внимательно следивший за речью философа, внезапно закрыл лицо руками, подскочив с места, отвернулся к кожаному боку шатра и стоял так не шевелясь, покамест Калликрат, расточив все свои ласковые слова и увещеванья, не принужден был выйти из шатра, раздосадованный неудачей. Из-за этого среди людей, окружавших Суллу, поднялся спор, насмехался ли сатир над усилиями Калликрата, давая ему понять, сколь самонадеянно взялся тот пытать природу, или же испугался блеска мечей, грозного вида воинов и человека, твердо и неотрывно смотревшего ему прямо в глаза.

Тогда и сам Сулла решил поговорить с сатиром, уповая на свою удачливость более, чем на красноречие философа. Вседневно занятый мыслью, сколь опасны окажутся для него Карбон и младший Марий (ибо к прочим своим врагам он не испытывал ни уважения, ни страха), он надеялся, что сия добыча послана ему благосклонною судьбою и что гений, присущий этой породе сельских божеств, позволит ему заглянуть в грядущее, чтобы уверить его в непобедимости или же остеречь от больших опасностей, а кроме того, поднимет дух в войсках, растревоженных будущей войною. Ввечеру полководец с немногими друзьями вошел в шатер, где держали сатира, и, обращаясь к нему через переводчиков, назвал свое имя и сказал, что, освободив эти края от претерпенных ими обид и тягот, он теперь возвращается к себе на родину, чтобы там заняться тем же, и хотел бы знать, что ему предстоит и увенчаются ли его предприятия успехом.

Но покамест Сулла таким образом беседовал с сатиром, его воинов охватил внезапный ужас, прокатившийся от одного конца лагеря до другого и никого не оставивший спокойным. Люди выбегали из палаток безоружными, метались, сшибая в темноте друг друга, и кричали, что враг подходит к ним, что он уже одолел ров и что надо покидать лагерь квесторскими воротами, чтобы спастись. Заслышав смятение, Сулла бросился вон, выхватил факел у одного из стражников и пустился по лагерю вслед за растревоженным роем своих солдат, хватая их за руки, называя по именам, одних пытаясь образумить, к другим обращая гневные речи, а против иных обращая меч. Лишь к утру волнение улеглось, не столько благодаря усилиям Суллы, сколько потому, что люди отрезвились от помрачения и увидели, что все кругом спокойно, кроме них самих, и никакой угрозы для лагеря нет. Видя, что это дело не связано ни с каким тайным умыслом и что сами его участники от смущения не знают, куда смотреть, Сулла ограничился тем, что, собрав войско на сходку, отпустил несколько шуток о прошлой ночи, велел всем крепиться, ибо скоро-де они получат отдых и воздаяние своим трудам, и усилил охрану лагеря. С несравненной досадою узнал он, что сатир воспользовался общей сумятицей, чтобы выскользнуть из шатра и пропасть бесследно; однако новые заботы вскоре заставили его забыть об этой затее, ибо неожиданно появившийся подле берега большой флот встревожил всех и вновь обратил помыслы к италийским делам. Эти корабли, ведомые враждебными флотоводцами, шли к апулийскому побережью на подмогу консулу Гаю Норбану, двигавшемуся с легионами из Кампании, и если бы не благовременное попечение Суллы о дисциплине и охране лагеря, могли бы стать для него источником больших опасностей.