Лекции по русской литературе XX века. Том 4 - Страница 7

Тут надо сделать некоторое отступление о подростковой литературе 70-х годов. Видите ли, мне тогдашнему это не очень нравилось. Наверно, в силу моего некоторого инфантилизма. Я был книжный мальчик, и меня гораздо больше интересовала учёба, нежели девушки. У меня настоящая любовь началась лет в шестнадцать, а до этого, когда появилась «Вам и не снилось», мне было 11 лет, но я тем не менее уже тогда понимал, что отличие подростковой прозы 70-х, скажем, от литературы более ранних десятилетий в том, что о детях стали писать как о взрослых. Скажу больше: детская литература сделалась до некоторой степени пристанищем взрослых литераторов, которые по разным причинам не могли реализоваться во взрослой. Их туда не пускали просто. Так случилось с Юрием Ковалём. Так случилось с Галиной Демыкиной. Оба они имели отношение к авторской песне, кстати говоря. Это была форма существования многих фантастов, которые сочиняли детское, как Мирер, например, потому что не могли напечатать своё взрослое. И вот тогда, примерно в то же время, появляется, скажем, очень занятная повесть Ивана Зюзюкина «Из-за девчонки», где четырнадцати-пятнадцатилетние подростки испытывают абсолютно взрослые страсти, в том числе страсти абсолютно эротической природы. Там главный герой этой повести, такой рыжий нонконформист, чувствовал и думал абсолютно как советский диссидент. И девочка эта, Галя, я замечательно её помню, с длинной шеей и карими глазами, в которую он был влюблён, тоже вела себя как абсолютно взрослая женщина. Это не потому, что эти подростки рано взрослели, не потому, что они были одержимы акселерацией, а потому, что серьёзная литература вынуждена была мимикрировать под детскую, она вынуждена была пойти в сферу подростковую. Надо сказать, что там она достигала достаточно серьёзного уровня. Почитайте то, что в 1978–1979 годах писал, например, Крапивин. Вспомните «Ковёр-самолет», или «Журавлёнка и молнии», или хотя бы трилогию о Серёже, о мальчике со станции Роса. Это всё очень серьёзная проза, которая ставит великие вопросы. То, что литература вынуждена была обратиться к детям, – это именно следствие её полной зажатости на абсолютно всех уровнях. Мы через две-три лекции будем говорить о дебютном сборнике Веллера, который, как бомба, взорвался в конце 1982 года. Ведь Веллер совершенно правильно говорит, что более безнадёжного, более беспросветного времени, чем конец 70-х, наверно, при советской власти не было. Это было абсолютное болотное зловоние. И тем не менее именно в это время при бессмертном, казалось, генсеке Брежневе русская литература вдруг расцвела в тех сферах, в которые цензура не имела такого полного доступа, – в фантастике и в детской литературе.

В чём была ещё одна принципиальная новизна повести Щербаковой? В известном смысле эта повесть предваряла собою взрыв перестройки, потому что всегда во время «оттепели» в русской литературе поднимается вопрос – не скажу пошло «о возрасте согласия», но о возрасте, когда можно, – вопрос о детской и подростковой любви. Мы сейчас живём в эпоху тотального запретительства. Детям запрещается просмотр фильмов в Интернете, запрещается любая политическая деятельность, запрещается под предлогом порнографии любой серьёзный разговор о детской сексуальности и так далее. То есть мы живём в обстановке тотального запрета. Можно предвидеть, что довольно скоро у нас хлынут в образовавшийся пролом тексты о подростковой любви. Это случилось в шестидесятые, в частности, когда Райзман, очень социально чуткий режиссёр, вдруг поставил совершенно прорывный по тем временам, очень мрачный и серьёзный по интонации фильм «А если это любовь?», который до сих пор вызывает бурные дискуссии. Там классический школьный завуч, женщина, лишённая личной жизни, собственного мнения и права на нормальную жизнь, ненавидит влюблённых подростков, ненавидит их со всей страстью синего чулка. Таких завучей очень много. И равным образом понятно, почему родители с обеих сторон препятствуют роману, простите за каламбур, Романа и Юльки. Да потому что у них самих была такая история, и эта история была по их собственному инфантилизму в том числе задушена в зародыше, а они продолжают друг о друге помнить, они даже продолжают друг друга любить, но при этом на всё это наслоилось несколько десятилетий ненависти. И поэтому сама мысль о том, что Юлька дружит с Романом, с мальчиком из абсолютно враждебной семьи, обеим семьям, обоим родителям, когда-то влюблённым, совершенно ненавистна.

Естественно, возникал здесь вопрос о том, в какой степени школа и родители вправе вмешиваться в подростковую любовь. Традиционная советская педагогика была уверена, что и семья, и школа должны в таких случаях всё держать под контролем. Щербакова осмелилась заявлять примерно то же, что в том же 1979 году заявили Стругацкие в «Жуке»: любая тайная полиция обязательно приводит к убийству. Любая попытка контролировать чужую жизнь, на уровне даже несчастной бабушки, которую так неожиданно и гениально сыграла Татьяна Пельтцер, любая попытка вмешиваться в это даже на уровне родни приведёт к трагедии. Кстати говоря, Щербакова, которая закончила повесть словами «А со всех сторон к ним бежали люди… Как близко они, оказывается, были…», не отвечала однозначно, умирает герой или выживает. Там, помните, ситуация, когда Ромка бросается к ней из окна, с третьего этажа: «он присвистнул, прыгая, потому что был уверен. Третий этаж – пустяк». Но дело в том, что он, прыгнув, упал грудью на железную трубу. Для Щербаковой, как она сказала честно, герой погибал. А потом ей стало интересно представить, что он выживет, представить, что будет после того, как он останется в живых, как они с Юлей будут жить рядом с этими людьми. Мне тоже кажется, что представить дальнейшее выживание этих героев в подростковой среде практически невозможно. Почему? А потому что Щербакова догадалась о страшном – о том, что в любви человек умнеет. Долго считалось, что любовь отвлекает, расслабляет, приводит к резкому понижению IQ, критичности и социальной активности. Но тут вдруг оказалось, что вот эти двое, страстно друг в друга влюблённые, поумнели и повзрослели на несколько лет. Может быть, мы этого совершенно не исключаем, они выдумали себе эту любовь. Может быть, этого ничего и не было. Но, выдумав, они поверили, а поверив, они поумнели. Потому что от любви, особенно от любви трагической, преодолевающей препятствия, человек взрослеет, умнеет, делается лучше, даже если в основе её лежит совершенно вымышленный порыв.

Что ещё очень характерно для этой повести, так это интонация прощания – трагическая, мрачная интонация, которая в советской литературе в это время начинает преобладать. Мы будем говорить о 80-х годах, в следующей лекции у нас пойдёт речь о «Буранном полустанке» Чингиза Айтматова. Там, собственно, уже понятно, что Едигей обречён, хотя, может быть, в конкретной ситуации он остаётся жив, но там тоже, по моде 70-х годов, открытый финал. Главное ощущение – иссякание. Советский проект кончался на глазах. Иссякали все его составляющие: и идейная, и экономическая, и просвещенческая, и национальная. Всё это на глазах сдувалось. Я очень хорошо помню именно это ощущение прощания. И поэтому в «Вам и не снилось» трагедия нарастала, страшно сказать, с двух сторон. С одной стороны, это, конечно, трагедия молодых влюблённых, которые обречены, потому что все силы старого мира бросились их разлучать. Но с другой стороны, это и трагедия старого мира: этой бабушки, которая ничего не может, этой школы, которая совершенно бессильна. Вскоре появился фильм Ролана Быкова «Чучело», где школа уже вообще ничего не может сделать со страшными силами, раздирающими класс, раздирающими общество, где травля, садизм, двойная мораль – всё это нарастает, а училка стоит, беспомощно кивает и ничего не может сделать. И эта её идиотская улыбка, замечательно сыгранная Санаевой, стала одним из самых страшных символов фильма. Беспомощность, иссякание этой уже умирающей карательной системы, этот оскал полуживого льва – это тоже в повести Щербаковой очень чувствуется, потому что чувствуется, что они все ничего не могут сделать – ни родители, ни дети: с двух сторон нарастает ощущение катастрофы и бессилия. Заголовок «Вам и не снилось» прочитывался в двойном смысле. С одной стороны, конечно, вам и не снилась такая любовь. Не случайно в начале повести все идут смотреть «Вестсайдскую историю» – ещё одна отсылка к «Ромео и Джульетте». Но с другой стороны, вам и не снилось то, что теперь будет, потому что все вы стоите на пороге катастрофы такого масштаба, какой вы не можете представить. Вот какие достаточно хитрые, достаточно сложные смыслы скрывались под невинной оболочкой этой совершенно детской истории.