Легенды о старинных замках Бретани - Страница 3

Не успели они прочитать вечернюю молитву, как вдруг опять мерные удары весел «плик-плок, плик-плок» явственно донеслись до них среди ночной тишины… Анна-Роза отворила окно, и удары весел стали еще слышнее. На этот раз ночь была ясная и безмолвная, и молодая девушка решилась выйти на берег.

Луна светила так ярко, что можно было видеть все на далеком расстоянии, но ни лодки, ни корабля нигде не было; кроме утесов св. Гильды да Семи Островов, ничего не видала она, а между тем, мерные удары весел «плик-плок, плик-плок» явственно раздавались почти у самого берега, но ни голосов, ни говора не было слышно.

Печально вернулась Анна-Роза в свою башню, ни слова не сказав матери о том, куда ходила.

Но гордая принцесса сама пошла к морю. Целый год думала она о своем сыне, не о том гордом, холодном красавце, что играл так искусно в кости при дворе французского короля, а о маленьком, широкоплечем, черноглазом Лягушонке-Рене, голос которого прозвучал ей в последний час его жизни в прошлую рождественскую ночь, прозвучал таким нежным прощаньем — «Adieu, mère!»

На прибрежье все было безмолвно. Даже море почти не плескалось у берега; тихо было в морской глубине, и только мерные удары весел «плик-плок, плик-плок» явственно раздавались в воздухе. Принцесса села на камень и стала слушать.

Между тем, поднялся туман, и все предметы на берегу приняли странные, диковинные очертания. Встала гордая принцесса, чтобы идти домой, но силы оставили ее: она едва-едва передвигала ноги, и влажный от сырости шлейф ее платья словно превратился в непомерно тяжелую гирю. Она опять села. Туман все густел и густел, и все яснее и яснее вставал перед ней образ ее бедного заброшенного сына, покоящегося теперь на дне морском, а мерные удары весел явственно раздавались в воздухе.

Стала гордая принцесса молить о прощении Святую Матерь, Матерь Младенца, пришедшего в эту ночь на землю искупить грехи людей. Но, может быть, Святая Дева не преклонит слуха к мольбе одной лишь только грешницы из всех великих грешников мира, — к мольбе матери, из высокомерия и гордости бросившей на произвол судьбы своего сына.

А между тем, мерные удары весел все приближались и приближались к берегу.

Долго прислушивалась к этим звукам и Анна-Роза; но она не знала, что мать ее сидит на морском берегу одна со своими воспоминаниями: все, что посеяли в сердце ее высокомерие и гордость, все это разрослось в большое развесистое дерево, корнями своими придавившее ее бедное загубленное дитя, спящее теперь на дне морском.

Да, не знала Анна-Роза, что для ее матери настал страшный час пробуждения! Долго сидела она у окна своей башни, прислушиваясь к доносившимся до нее мерным ударам весел.

Но вот налетел порыв ветра, один, другой, закипело сердитое море, и мгновению разразилась страшная буря. Многим будет она стоить жизни! Будет стоить она жизни и гордой принцессе, сидящей в оцепенении на берегу у самого моря.

Да, ничего этого не знала Анна-Роза, прислушиваясь к мерным ударам весел, заглушавшим даже грохот бури!

Но вот солнце взошло над умиротворенной землей, — буря стихла, и праздничное утро наступило спокойное и ясное.

Но в замке церковные колокола звонили печально: посреди церкви стоял катафалк, а на нем гроб, а в гробу том, в шелковом платье, убранном перьями, лежала женщина, — вчера еще такая гордая принцесса королевской крови. Все тихо и безмолвно кругом, но покойница лежит с напряженным лицом, точно прислушиваясь к мерным ударам весел…

Слышатся эти звуки и Анне-Розе, стоящей в углу безмолвного храма, и кажется ей, что звуки эти все приближаются и приближаются.

Теперь замок принадлежит духовенству прихода Третье. Новые времена давно уже царят в этих когда-то мрачных покоях: везде обои покрыли сырые стены, а калориферы высушили плесень. Везде цветы, ковры, газовое освещение, никто не помнит старой истории этого замка: другие времена, другие и песни!

Но каждый год накануне Рождества, какая бы ни была погода, — бушует ли ветер, тихо ли, как зеркало, море, кто бы ни были обитатели замка: в полночь и далеко за полночь слышат они мерные удары весел, — «плик-плок, плик-плок», явственно доносится до них с моря.

На проселочной дороге, ведущей из деревушки Дино к Понт-Круа, стоит старинный, старинный дом с остроконечной черепичной крышей. Дому этому не менее трехсот лет; стоит он в большом цветущем саду и весь зарос розами, хмелем, лиловым гелиотропом, синими колокольчиками, белой повителью и другими вьющимися растениями, которые спутались, сплелись между собой и образовали вокруг него пеструю благоухающую стену. Вьются они все выше и выше, некоторые далее зацепились за железные оконные переплеты, словно стремясь заглянуть в комнаты, как ластящиеся внуки в глаза старой бабушке. Но непроницаемы эти, хотя и старческие, глаза: вместо стекол вставлена блестящая, но непрозрачная слюда, и заглянуть снаружи во внутренность дома нет возможности.

Дом этот исстари называется Бабушкиным домом, а за решеткой его сада, на старом, запущенном деревенском кладбище, виднеется могила самой бабушки.

Надпись на могильной плите почти совсем стерлась, да и немудрено: сто шестьдесят пять лет лежит она на бабушкиной могиле! Но за все эти сто шестьдесят пять лет не перестают цвести на ее могиле розы, красная и белая жимолость, душистый горошек, разноцветный левкой и другие цветы, превращая место вечного упокоения в роскошный цветник. Надписи же, право, не нужно… она может и совсем стереться, даже могильная плита может рассыпаться, а цветы будут продолжать цвести и благоухать, и их аромат все так же будет разносить по воздуху память о милой бабушке.

Рассказывают, что без малого триста лет тому назад дом этот принадлежал богатому бретонскому дворянину. Дворянин этот рано овдовел, и почти всю свою жизнь посвятил воспитанию своих двух дочерей.

Старшая дочь его вышла замуж, но вскоре муж ее был убит на войне, и она вернулась к отцу со своими тремя детьми.

Младшей дочери его минуло всего шестнадцать лет, когда сестра ее вернулась домой. Тереза, так звали ее, была необыкновенная красавица с синими, как море, и с светлыми, как горный ручей, глазами; высокая, стройная, ловкая.

Местный старичок-священник приохотил ее к учению и к чтению Св. Писания, и большую часть своего времени она посвящала Богу и книгам.

Но вот ей минуло уже восемнадцать лет, а она все еще не была замужем. Много женихов было у этого «Менец-Хомского цветка», как звали ее по местности, где стоял дом. Целые толпы знатной и незнатной молодежи гостили у ее отца: в деревенской гостинице по воскресеньям толпится меньше народа, чем толпилось в их доме каждый Божий день. Отец Терезы принимал всех с честью — таков был обычай; но сама девушка редко сходила со своей башенки и всегда отвечала, что рано ей еще думать о замужестве.

— Тереза! — сказал ей однажды отец. — Я уже стар, и был бы очень счастлив видеть тебя пристроенной прежде, чем я лягу рядом с твоей матерью на нашем кладбище. Кто будет твоей опорой после моей смерти? Сыновья Луизы еще очень малы и сами нуждаются в покровителе. Я думаю, что ты слишком горда и разборчива, и боюсь, как бы не пришлось тебе потом раскаиваться: еще вчера отказала ты самому богатому и могущественному из здешних вельмож, — графу Амьенскому.

— Что же делать, батюшка! Не могу я выйти замуж ни за кого из всех этих приезжающих свататься ко мне графов, баронов и дворян, — не по мысли они мне! Посмотри в церкви на святых: какие у них лица! Хоть бы один из моих женихов был похож на них!

— Что ты говоришь, Тереза! Опомнись! Ведь это святые угодники!

— Да, но они были же прежде людьми, все они жили на свете! Но они были чисты сердцем, возвышенны духом, и оттого лица у лих такие хорошие. Посмотри на нашего старика-священника: какое лицо у него! А мои женихи — гордые, себялюбивые, полные греха люди! Зачем же я пойду за них? Муж должен направлять жену на путь спасения, а не увлекать ее в бездну греха!