Легенда о Травкине - Страница 49

Что делать? Пригласить ансамбль песни и танца из Ташкента? Вывезти всех, комиссию тоже, на рыбалку? Или здесь, рядом, в степи организовать охоту на сайгаков?

Счастливую мысль подал кто-то из офицеров: по столице ходит «Сладкая жизнь» Феллини, ее бы сюда. «Лунный грунт скорее привезут!» — засомневался Травкин. Но позвонил верным друзьям Шурику и Павлику, пригласил обоих на площадку вместе со «Сладкой жизнью», а те замялись, забубнили о спектаклях, на которые именно им ходить нельзя.

До обеда бегал Вадим Алексеевич по площадке, висел на телефонах, со сладостной жутью представлял себе: подлетит сейчас Воронцов на «газике», глянет на толпу у столовой и сплюнет: «Пора подгонять воронки!»

Выручил Артемьев, напомнил о заключительном туре конкурса на лучшую самодельную ракету. Уломали комиссию, та согласилась присутствовать и оценивать. Выставили посты наблюдения. Солдаты принесли весь приворованный порох. Нашлись три инженера из отдела траекторных измерений. Двое суток палили в небо. «Сдаем «Долину»!» — отвечал по телефону дежурный по гарнизону, когда с окрестных площадок пошел один и тот же вопрос: что там у вас происходит?

22 октября было ветрено и пасмурно, низкие тучи дождем отряхивались над 35-й площадкой — «Долина» отработала все цели.

К утру этого дня на площадке скопилось более сотни человек, Травкин всем разрешил быть на станции в час, когда над степью Казахстана ракеты «Долины» разваливали, раздробляли, разрушали и поджигали мишени. В посту РТ, в машинном зале, на командном пункте — только разработчики, контролеры и приемщики, боевой расчет и офицеры связи. Прочие сидели в коридоре, для них в машинном зале громко отсчитывали расстояние между ракетою и целью. Каждое «ноль!» встречалось аплодисментами, потом и эти «нули» стали обыденными. До огневых позиций далеко, какое-то рокотание шло оттуда, застревало в тучах. «Я благодарю всех за хорошую работу!» — раздалось наконец по трансляции, это Травкин сказал сухо и буднично. Никто не пожелал добираться до площадки на автобусах, все пошли прямиком, под дождем, под ветром, пели тихие песни, женщины останавливались, наклонялись к земле, подбирали какие-то иссушенные стебелечки, делали из них какое-то подобие букетиков, настроение такое было: щемящее, радостное, под легкую слезу.

На командном пункте свет не зажигали, шторы не раздвигали, громадная комната освещалась экранами индикаторов. Станцию не выключали, лучи разверток равномерно вращались. Полумрак, шелест бумаг, негромкие разговоры. Вместо людей — голубоватые и зеленые фигуры. Все, что надо было сказать, сказано. Неожиданно заговорили о минувшей войне. Припоминали самые отчаянные месяцы, дни, часы. Кто-то воспользовался паузой и рассказал:

— Первую блокадную зиму в Ленинграде помню. Выжил. В Сталинграде около Чуйкова все месяцы провел, корректировал огонь артиллерии с того берега. В Корсунь-Шевченковской операции оказался в подбитом танке, когда на запад рванулась танковая дивизия СС, — так вся дивизия мимо меня прошла. В осажденную Варшаву трижды прыгал с парашютом. Нахлебался, короче. Но самое страшное было перед Сталинградом, в начале августа, с дивизионом «катюш» связано; на ночь спрятались в балке, до фронта двести километров, утром извещают: фронт прорван, ждать дальнейших указаний. Вышел из балки на дорогу, солнышко начинает припекать, на западе неясный гул — то ли танки, то ли артиллерия, то ли бомбежка. Буйные травы, мелочь разная стрекочет, ошеломляющая радость бытия, и по пыльной дороге — пыль столбом, знамя над пылью, прислушиваюсь — песня, «Взвейтесь, соколы, орлами». Курсанты идут, все Грозненское училище брошено на прорыв, заткнуть дыру: в многомиллионной России не нашлось ни одной воинской единицы, некому останавливать немцев, идут, песню поют, те идут, по которым острейшая нужда будет через несколько месяцев, необученные курсанты, которым не дано стать командирами взводов и рот. Ночью выгрузились, в пяти километрах, на станции, оружия не дождались, приказ есть приказ, одна винтовка на пятерых, реденькие штыки над строем по-походному. Красивые, веселые, молодые. Там где-то, когда от станции отошли, поняли бесповоротно: умирать идут, погибать за отечество. Представляете: солнечное утро, плодороднейший край России, насекомые цвикают, роса еще не сошла... Штыком в меня вонзилось утро это...

Вечером комиссию пригласили на ужин. Сухой закон — не для тех, кто его провозглашает. Было произнесено много тостов. Очень маленькую речь сказал и Травкин. «Всеми своими успехами я обязан партии...»

Все было кончено. Ветер гнал по площадке обрывки бумаг и пакетов, унося в степь последние напоминания о шестилетних трудах. Гостиницы закрыты, окна заколочены на зиму, даже в «Мухе» никого нет, потому что «Амуры» переведены на 65-ю. Неподвижны антенны «Долины», опечатанной и опломбированной. Несколько раз в день прокатит под окнами Травкина машина с караулом, сменит посты у антенн и на станции, вернется. Около полудня учебная батарея выпулит ракету — и вновь тишина. Иногда от крылечка доносились доклады при смене часового: «Пост номер два сдан! Пост номер два принят!..»

Вадим Алексеевич писал отчет о «Долине», втаскивая в него мысли свои о том, как должна развиваться противовоздушная оборона страны. Форма отчета вовсе не требовала такого расширения, но у Травкина не было иного способа высказаться. Он творил впрок, надеясь только на листовую броню российских сейфов: бумага, единожды попав сюда, становилась не просто входящим номером таким-то, а законсервированной и погребенной мыслью, семенем редкого и вымирающего злака. Придет время — и чьи-то глаза равнодушно побегут по строчкам, споткнутся, отступят назад и медленно зашагают по фразам, часто останавливаясь. Чьи эти глаза? И будут ли они?

Не своими будто глазами смотрел Травкин на то, что сделал он за протекшие годы, и на то, что сейчас вокруг него. Уже много лет степь была для Травкина шумом, который не слышится, небом, которое всегда есть у тех, кто живет на земле, а не под землей. И вдруг степь открылась ему запахами, деталями, звуками, цветом. Решетчатые шары перекати-поля подгонялись ветром к самому крылечку, Травкин всматривался в этот приспособленный для путешествий комочек, в этот плод, несущий в себе будущие травы, и думал о бесприютности человека. На юг летели последние птицы, одиночки, отбившиеся от стаи. Чуть отдохнув и покормившись на площадке, они тяжело взлетали, пытаясь встроиться в линию чужого косяка или клина. Желтое и бурое в степи обнажалось. Степь умирала для того, чтоб весною воскреснуть и вновь заполыхать желтым безумием. То дождь, то снег, рыхлый еще, не остуженный до сверкания, до режущей белизны. И облака клочьями, и небо беззвездное, глухое. «И все-таки я подстрелен!..» — подумал как-то Вадим Алексеевич. Он уже не тот смелый и сильный, он трусоват и мелочен. Ну зачем настаивал на снятии Зыкина? Чтоб примчался покорный Лыков? А надо было ли? Зачем «Долине» вообще громоздкая и спотыкающаяся ЭВМ эта? Не лучше бы — простенькую аналоговую машину сюда? Лучше, много лучше. А он испугался. Потому что висело над ним решение военно-промышленной комиссии. Плевать надо было на всю эту комиссию! И на тех, кто ставил подписи под решением!.. И еще что-то висело, и, пожалуй, уже не увидишь, какой шаг ложный, а какой правильный.

И чужие судьбы тревожили, они вплелись в его судьбу, в его дело, и если с Воронцовым и Родиным все ясно, эти ребята оторвались от него легко, то как быть с шестнадцатью разработчиками? С ефрейтором Павловым, чья самодельная ракета полетела выше и дальше всех прочих, из огнетушителей сделанных? А обещано было содействие при поступлении в институт. Парень вот-вот демобилизуется, ему еще год учиться, чтоб получить аттестат зрелости, и попадет ли он вообще в институт? Мать — доярка, отец — сторож, в семье еще пять сестер и братьев, мал мала меньше, семью кормить надо, самому студенту помогать придется. А парнишка не вундеркиндом вырос, самодельными ракетами на площадке не баловался, но, прослышав про конкурс на лучшую работу, заинтересовался. Куски пороха, в степи подбираемого, разной формы — так как набивать ими цилиндр, чтоб горение шло равномерно? Вопрос наивный, но при попытках ответить на него ефрейтор обнаружил у себя знание математики и физики, отсюда и пошло, и пошло, и поехало, и взлетело наконец по оптимальной траектории, в казарме рассчитанной. Травкин подарил ему все свои книги, присматривался к худенькому юноше. Как жизнь твоя сложится, ефрейтор Павлов? Где будет твой 49-й километр? Кого увидишь ты на вершине славы? Что возьмешь из чужого опыта и что отдашь из своего?