Легенда о Травкине - Страница 3

Сами ракеты были вне круга его обязанностей, но бортовую аппаратуру их он знал досконально, и руководители стрельб правдами и неправдами тащили Травкина с другого конца полигона на пуски экспериментальных ракет, чтоб услышать его неофициальное мнение. Был он будто посвящен в некую ракетно-радиолокационную тайну или проник в нее. Металл (станция) разговаривал с металлом (самолетом, ракетой) языком импульсов, а те отличались друг от друга крутизной фронта, длительностью, амплитудой, полярностью, то есть всем тем, чем разнится звук от звука, слово от слова. Да и Травкин, когда интересовались, кто же это посвятил его в тайну, отвечал просто: «Импульсы!»

Люди тоже общались импульсами, и Вадим Алексеевич знал, какие импульсы созвучны, кого из настройщиков посадить на «Ладоги», кого на «Амуры». Люди текли через полигон, оседая на нем, покидая его. Уже складывалось Великое Братство людей, нигде, кроме полигона, работать не желавших. Только здесь могли они жить, и нередко потому, что иного жилья у них не было. Они узнавали друг друга в переполненных аэропортах страны, на узловых станциях Сибири и Дальнего Востока — по одежде, по жаргону, по одичалости и суматошности, передавая братьям по профессии ценную информацию. Они знали, где больше платят и где меньше сволочатся. Понимали, какие станции и какие ракеты пойдут косяком, а какие застрянут в степи. Кого из писарей в штабе надо умасливать бутылкой, чтоб не с военных аэродромов улетать в Москву, а добираться до столицы длинным, кружным и приятным круизом, — такой именно отдых обеспечивали писари, шлепая на командировочное предписание штамп «спецрейс отменен».

Монтажка брала на работу к Травкину только дипломированных инженеров; сотня травкинских настройщиков кочевала по степи, в крупных гарнизонах травкинцы составляли ничтожное меньшинство, но выделялись и отмечались потому, что начальником их был сам Травкин. А он при любой житейской или военно-технической неурядице мог сам прибыть на площадку и точным словом или не менее точным молчанием восстановить спокойствие и порядок. Наказания были редки. Когда вокруг одинокого настройщика малознакомая техника, непонятный быт военного городка (да сотня верст до Травкина к тому же), то приезд шефа мог вселить уверенность или ввергнуть в панику. Обычно Травкин по первому зову возникал в дверях станции или гостиницы, дружелюбно протягивал руку: «Ну, чем порадуете?.. Чем оскорбите?..» Приветствие это стало известно всему полигону, и, если в столовую завозили тухленькое мясо, официантки добросердечно предупреждали офицеров: «Ну, ребятишки, сегодня мы оскорбляем...»

И получилось так, что уже к началу 60-х годов Травкина в степи знали все, стар и млад. Какой-нибудь зазеленевший от старости аксакал, не гадая о том, кто восседает в Москве на байском ковре, при виде Травкина сползал со своей вислоухой лошаденки, чтоб троекратно, по-русски, облобызаться с великим визирем. Если «газик» Вадима Алексеевича ремонтировался, а была срочная нужда попасть на отдаленную площадку, то Травкин обычно скорым шагом выходил на большак — и не было отбоя от желавших доставить его в любую точку полигона. Ездить офицерскими автобусами Травкин избегал, потому что даже расплывшиеся полковники испытывали потребность оторваться от сидений, чтобы уступить Вадиму Алексеевичу место, не говоря уж о лейтенантах. «Волги» и «Москвичи» вниманием своим Травкин не удостаивал, предпочитал крытые грузовики с досками-сиденьями и, если свободных мест не оказывалось, на корточках притуливался у заднего борта, ибо знал, что дороги на полигоне дальние, не все к ним привычны, а ему, старому степному волку, отмахать ногами лишний километр — не в тягость. Порядки на полигоне — строжайшие, контрольно-пропускных пунктов с полосатыми шлагбаумами — не счесть, но, если в машине Травкин, процедура проверки упрощалась до вежливого разрешения следовать дальше, ибо Травкину доверяли, а старшие в машине, чтоб не подводить Вадима Алексеевича, загодя предъявляли ему пропуска и паспорта всех пассажиров, объясняя, кто куда едет и зачем, и Травкин, расспрашивая, пополнял свои и без того обширные знания полигонных дел: на 45-й площадке стали вкусно готовить щи, на 24-й появилась новая официантка, на 33-й — ЧП с ракетой, на 9-й решили дымшашкою выморить клопов из гостиницы, закупорили ее наглухо, дым изо всех щелей попер густейший, а потом гостиница вспыхнула — кто бы мог подумать...

В степи на первых порах его мучили конъюнктивиты, от солончаков и озерных вод воспалялись глаза. Но потом стойкий к невзгодам организм одолел все хвори, глаза обрели зоркость, поджарое тело научилось охлаждать себя в жару и утеплять в морозы, загар впитался в кожу, сделал малозаметными ранние морщины. Крупные белые зубы, открываясь при улыбке, придавали смуглости матовый оттенок, и от этой улыбки женщины хорошели. Далеко не красавец, Вадим Алексеевич редко прибегал к сокрушающей женщин улыбке, довольствуясь мужской славой своей.

Покинув хибару, к зиме не приспособленную, потаскавшись года полтора по гостиницам, с их клопами и комарами, Травкин перебрался в домик на берегу озера. Жилище это было подарком не судьбы, а опального авиаконструктора, генерала, отказавшегося создавать некий гибрид, в котором счастливо объединились бы: маневренность истребителя, скорость перехватчика, грузоподъемность транспортного великана, дальность полета стратегического бомбардировщика, комфортабельность салонов пассажирского лайнера. Работодателям своим конструктор посоветовал отправиться на олимпийские игры и участвовать во всех видах программы сразу, за что и был премирован полигоном, где неимоверно страдал, ибо нашелся податливый конструктор, начал такой гибрид разрабатывать, убедился в полной бесперспективности идеального самолета, но в ходе испытаний макета получил материал колоссального теоретического значения. Но к этому времени работодатели уже спохватились, приняли меры, решено было — традиционно — уничтожить все следы, самолетом загрузили доменную печь, бумаги, к ублюдку благородных кровей относящиеся, просто сожгли.

Выслушав эту историю, Травкин сказал опальному генералу, что нет, не дураки работодатели, они всего лишь пылкие идеалисты. Они, веря в торжество человеческих возможностей, перенесли идеологические модели свои на мир вещей, в этом вина их.

Ссыльный генерал-лейтенант инженерно-технической службы въедливо спрашивал: могут ли все люди одинаково быстро бегать, одинаково легко покорять горные вершины, одинаково мощно толкать штангу? И отвечал: могут! Но тогда только, когда быстрота их — скорость черепахи, когда не горные вершины, а бугры за околицей, когда на штанге не сто пятьдесят килограммов, а полпудика. Вот к чему приведет вера во всемогущество человека! В разнообразии притязаний величие человечества, а не в установлении уровня, для всех обязательного! Ну, чем возразите, инженер Травкин?

Вадим Алексеевич покорно возражал: тяга работодателей к единообразию — всего лишь частный случай, ведь человечество на планете пробует себя во всех мыслимых ему вариантах.

Спорил Вадим Алексеевич вяло. Умозрительными казались ему рассуждения генерала. Он, Травкин, сжился с этой степью, почти плоской, по которой не разбежишься, на которой нет горных вершин, а тяжести умеренные. Любая станция — это прежде всего КУНГ, кузов универсальный нулевого габарита, в кузове аппаратура, залезай в КУНГ и думай.

Месяцами длился этот спор, пока не последовал из Москвы приказ, и прощенный авиаконструктор официально передал домик свой, из двух самолетных ящиков построенный, Травкину, и Вадим Алексеевич зажил припеваючи. Опрысканные адской смесью стены не держали на себе насекомых, сетка на окнах защищала от мух. Три комнатки, в одной — склад, там хранились меховые куртки, унты и брюки для пропившихся в дым настройщиков, кое-что из монтажного инструментария и папки со схемами и чертежами. Вадим Алексеевич научился жить так, что не замечал сотни километров дорог в жару и холод. Для далекой московской монтажки он давно превратился в почтово-телеграфный адресат и телефонный позывной, чему Травкин радовался. На совещания в Москву не летал, ссылаясь на неотложные дела, а от местных заседаний избавлялся и того проще: на своем «газике» заруливал в степь, подальше от штаба, поближе к площадкам.