Легенда о Смерти - Страница 6
Через час она уже возвращалась на ферму, в сопровождении одного из викариев. На пороге сидела хозяйка фермы.
— Вы опоздали, — сказала она викарию, — муж скончался.
Матушка не могла поверить своим ушам. Хозяйка все же пригласила викария войти. Матушка проскользнула за ними в кухню. На раскатанном на столе матрасе лежал мертвый хозяин. На нем еще была его дневная одежда. Викарий окропил его святой водой и стал читать поминальные молитвы.
Когда он ушел, матушке приказали отправляться спать, поскольку готовились обмывать покойника. Кровать матушки стояла в комнатке внизу дома, от кухни ее отделяла тонкая деревянная перегородка. Не нужно вам и говорить, что спать матушка не имела ни малейшего желания. Она притворилась, что легла, и закрыла за собою дверцы. Но когда прошло немного времени, она снова поднялась в одной рубашке и приникла ухом к перегородке. В кухне оставались только вдова Уанна и две соседские старухи, которые обычно готовили покойников к погребению. Со двора слышались голоса людей, живших в доме и приходивших из ближних мест, чтобы провести ночь возле усопшего. Все спрашивали друг друга, как это мог умереть ни с того ни с сего такой крепкий мужчина. Это интересовало и мою мать. И очень скоро она все узнала, так как не пропустила ни словечка из рассказа фермерши старухам в кухне, пока они обмывали тело Уанна.
— Вы же знаете, — говорила фермерша, — ему всегда везло в торговле. И когда я увидела, что он возвращается с быками, я не удержалась от упрека. «Уанн, — сказала я ему, — на этот раз ты промахнулся». «Этот первый раз будет и последним», — ответил он. «Это уж как Богу угодно», — сказала я. Он странно так посмотрел на меня и говорит: «Скоро ты пожалеешь, когда увидишь, как быстро это станет угодно Богу, к тебе придет большое горе. Да, — продолжал он, немного помолчав, — первый раз, что мне не удалась торговля, будет и последним, потому что ярмарки на моем веку больше не будет. Завтра меня похоронят».
Я хотела сказать ему, что все это чепуха, но вдруг вспомнила странные слова, которые он мне когда-то говорил: «Первый, кого предупредят о моей смерти, буду я сам», он это часто повторял. Я смотрю, он такой разбитый, что меня страх взял — видать, получил он свой знак. И я спросила, вся дрожа: «Что же с тобой произошло сегодня утром?»
«Клянусь Богом, — сказал он, — мы спускались к Шатолену, когда вдруг быки, которые до этого шли мирно по дороге, остановились и принялись шумно храпеть. Потом один говорит другому, на своем бычьем языке: „Нас ведут в Шатолен? “ — „Да, — отвечает другой, — но этим же вечером нас приведут обратно в Ла Плэн“. Я поставил их на ярмарочной площади. Люди начали крутиться вокруг них, каждый говорил: „Отличная парочка телков“, но никто не спрашивал цены. Так было весь день. Долго я старался унять свое нетерпение, но когда увидел, что ярмарка опустела и наступил вечер, я не смог удержаться от проклятий. По правде, в этот момент, думаю, я отдал бы моих быков задаром, если бы только нашел того, кто бы их взял. И когда черный с серым бык начал рыть копытом землю, я ударил его ногой в брюхо. А он взглянул на меня краешком глаза, печально, и говорит мне: „Уанн, через два часа станет темно, а через четыре вы будете мертвы. Вернемся поскорее на ферму: вам надо приготовиться к покаянию, а нам — к завтрашней работе, нам везти вас на кладбище“».
Вот что рассказал мой муж, — добавила хозяйка, — другой бы разозлился на быка, а он был человек умный и последовал его совету. Вот и скончался не в канаве у большой дороги, словно животное, а в своем доме, при священнике и со Святыми Дарами, как добрый христианин.
— Упокой, Господи, его душу! — прошептали старушки.
Матушка перекрестилась и вернулась в кровать.
На следующий день быки потащили похоронные дроги в Бриё. Все это происходило незадолго до «Великой революции». Считают, что именно после нее быки больше не разговаривают, разве только в полночь накануне Рождества.
Вы ведь знаете, что такое парадные чепцы, которые носят женщины в торжественных случаях в провинции Трегье и Коэло. И знаете, конечно, как загибают назад их концы — крылья, когда носят траур по кому-нибудь из родственников. Необходимо это представлять, чтобы понять вот такой знак.
Вот что случилось в одном доме в Ивиасе, лет сорок тому назад, в воскресенье на Пасху. Девушка из этого дома (ее звали Мария-Луиза) наряжалась к мессе. Она вытащила из шкафа свою самую красивую одежду, приготовленную для такого большого праздника, и один из самых нарядно расшитых своих катиолей — так здесь называются парадные чепцы. Некоторым женщинам, чтобы заколоть чепец, нужна помощница, а то и несколько. Мария-Луиза обычно справлялась сама, и мало было катиолей, которые так красиво держались на голове, как у нее. Так вот, тем утром она стояла перед зеркалом. Ее чепец был уже наполовину надет. Она очень гладко расчесала волосы надо лбом и уложила косы в донышко чепчика. Оставалось только сложить крылья чепца и заколоть их булавками. Она без труда соединила концы, у нее ведь были, как я сказала, ловкие руки. Но когда она взялась за булавки, то это уже была другая история. Она зажала булавки зубами, чтобы освободить руки. Обычно ей было достаточно одной булавки, чтобы прочно закрепить свой головной убор. Берет она одну булавку, и та выскальзывает у нее из пальцев. Она берет другую, вкалывает ее на нужное место... Динь!.. Булавка выскакивает, падает на пол с тихим звоном, а крылья чепца ложатся на плечи Марии-Луизы.
Мария-Луиза пытается заколоть их третьей булавкой, четвертой... двенадцатая пошла в ход. Напрасный труд. Такое впечатление, что булавки отказываются скреплять крылья чепца, а крылья чепца не желают быть заколотыми. Вот уже второй раз отзвонил колокол к мессе. Девушка боялась опоздать в церковь, а ведь это неприлично в пасхальный-то праздник. Раздосадованная, она решается наконец сделать то, чего никогда не делала, — позвать служанку, чтобы та помогла ей справиться с чепцом. Служанка приходит. Но она могла бы точно так же оставаться внизу и заниматься своей работой в кухне. Ей, как и хозяйке, не удалось закрепить булавки. Сколько их она воткнула в чепец, столько же дождем выпало оттуда. Вкалывая каждую булавку, она говорила: «Ну вот, на этот раз все». Мария-Луиза каждый раз со вздохом облегчения опускала руки, которыми она придерживала крылья чепца, а они тут же распадались.
— Еще булавку, еще!
Они уже кучей лежали у ног Марии-Луизы.
В третий раз раздался колокольный звон.
Мария-Луиза опоздала в церковь. Вечером она исповедовалась настоятелю, рассказав ему, что случилось. Настоятель сказал: «Запомните этот день».
Прошло немного времени, и девушка из Ивиаса узнала, что ее жених, служивший солдатом в Алжире, умер в то пасхальное воскресенье, около десяти часов утра.
Мария Гурью жила в деревне Мин-Ган (Белый Камень) недалеко от Пемполя. Муж ее рыбачил в Исландии. Тем вечером Мария Гурью легла спать, поставив колыбельку, где спал ее ребенок, на прикроватную скамью[13]. Она уже спала какое-то время, как вдруг сквозь сон ей послышался плач ребенка. Она открыла глаза, посмотрела.
Jésus — та-Doué! Господи Боже! Комната была ярко освещена, и какой-то мужчина, склонившись над колыбелью, тихонько укачивал малыша, напевая ему вполголоса матросскую песенку.
— Вы кто? — воскликнула испуганная Мария.
Человек поднял голову. Жена Гурью узнала мужа.
— Как, ты вернулся?..
Он всего лишь месяц тому назад уехал.
Она заметила на его одежде струйки воды, сильно пахло морем.
— Осторожней, — сказала она, — малыш будет мокрым.
И она уже поставила ноги на пол и взялась за юбку, чтобы натянуть ее на себя. Но странный свет, наполнявший дом, внезапно погас. Мария на ощупь нашла спички, чиркнула и увидела, что мужа нет.