Легенда о Смерти - Страница 44
Это отбило у Жобика всякую охоту продолжать прогулку. Он вернулся на ферму. Можно было подумать, что Монна никакого внимания не обратила на его распоряжение, которое он сделал перед уходом: хотя он вернулся даже раньше, чем собирался, обед его уже ждал. Обе миски, его и Монны, наполненные похлебкой, дымились друг против друга на столе.
— Эй! — крикнул он с порога. — Ты догадалась, что я не долго задержусь?
— Нет, — ответила служанка, — обед готов, но благодарить ты должен не меня.
Она сидела на прикроватной скамье у очага. Подойдя к ней, Жобик заметил, что на лице ее была смертная бледность.
— С тобой тоже что-то случилось? — спросил он.
— Почему со мной тоже?
— Потому что... — начал юноша, — потому что я только что встретил Фанши, который пахал землю.
— Чудеса! А я провела все утро в компании с его умершей женой. Она преспокойно вошла, как к себе домой. Я сначала подумала, что это какая-то соседка. У нее в руках была охапка хвороста, она бросила ее в очаг. Подняла повыше котелок, я и правда его подвесила слишком низко. Тогда я заговорила с ней. Но она даже виду не подала, что слышит меня. Я заглянула ей в лицо, под старый пожелтевший чепец, и узнала покойницу Фанши. У меня кровь застыла в жилах. Я почти упала на эту скамью и больше не шевелилась. Если бы ты задержался на час, я бы пропала со страху.
Жобик и Монна тут же отправились к приходскому священнику и рассказали ему, что приключилось с ними обоими.
— Вы трогали миски с похлебкой? — спросил их священник.
Они сказали, что побоялись это сделать.
— Вы поступили мудро, — сказал кюре. — Если бы вы притронулись к похлебке хоть кончиком языка, вы тотчас же умерли бы. Будьте по-прежнему осторожны. Фанши и его жена могут приходить еще долго. Делайте вид, что вы их не замечаете. В день, назначенный Господом, они будут спасены и оставят вас в покое. Пока душа не исполнит свое послушание, она должна после смерти делать то, что привыкла делать при жизни. Так что не удивляйся, Жобик, если Фанши будет пахать вместе с тобою землю; и ты, Монна, — если Греттен, жена Фанши, будет по-прежнему заниматься хозяйством вместе с тобой. Каждому свой удел, и в этом мире, и в ином. Кто хочет жить в мире, тот не стремится проникнуть в тайны Господни.
С этого дня ни Жобик, ни Монна больше не дрожали от страха. Старуха Фанши могла думать, что это она хозяйничала в доме. А Фанши мог думать, что это он растил прекрасные зеленые озими на некогда принадлежавших ему полях. И это продолжалось столько, сколько было угодно Богу.
Мари-Жоб Кергену была посыльной на Иль-Гранде (Большом острове), по-бретонски — Энес-Вёр, на трегорском побережье. Однажды в будний день, в четверг, она ехала в Ланньон на рынок на полуразбитой повозке, в которую была впряжена худая лошаденка. А упряжь была еще более жалкой, чем лошадь, как говорится, вся в рванье. Это чудо, что старуха и ее экипаж не застряли двадцать раз на изрезанной тинистыми рытвинами и усеянной камнями прибрежной дороге, соединявшей остров с материком во время отлива. Тем более что Мари-Жоб этот переход делала всегда ночью, выезжая утром до рассвета и возвращаясь с восходом луны, когда она была. И еще одно чудо, что ни разу не повстречалась она с лихими людьми. Потому что чего хватает в этих местах, у Плюмера и Требердена, так это всяких бродяг, а товары, которые обычно обязана перевозить рассыльная в своей повозке, могут соблазнить не слишком щепетильных людей, которые только потому и занимаются собиранием выброшенных морем обломков, что ничего лучшего они не могут найти.
Ее спрашивали иногда:
— Вы не боитесь, Мари-Жоб, ездить вот так, одна, ночью по этим дорогам?
На что она отвечала:
— Наоборот, это меня боятся. Моя повозка так гремит, что люди думают, что это повозка Анку.
И правда, в темноте можно было ошибиться, так скрипели оси, так звякало железо, да и у лошади был такой вид, словно она с того света. И потом, если уж говорить начистоту, было еще кое-что, в чем старая Мари-Жоб не признавалась: в округе поговаривали, что она была немного колдунья. Она знала «секреты», и самые дерзкие шалопаи предпочитали держаться от нее на почтительном расстоянии, чтобы она не навела на них порчу.
Однако однажды ночью с ней случилось вот что.
* * *
Это было зимой, в конце декабря. С начала недели стоял такой мороз, что камни на могилах раскалывались. Хотя Мари-Жоб к плохой погоде было не привыкать, она заявила, что, если будет такой холод, она ни за что не поедет на рынок в Ланньон, жалея не только себя, но и Можи, свою лошадь, которая, как говорила Мари-Жоб, была вся ее семья. Но вот в среду вечером, в час «Анжелюса», она увидела на пороге дома свою лучшую клиентку, Глаудиу Гофф, торговку табаком.
— Слух прошел, Мари-Жоб, что вы не собираетесь ехать завтра на рынок, это правда?
— А то как же, Глаудиа Гофф! Разве это по-христиански — гнать Можи в такую погоду, когда даже чайки клюва не поднимут?
— И все-таки я вас прошу об этом, из уважения ко мне. Вы же знаете, я всегда даю вам заработать, Мари-Жоб... Пожалуйста, не отказывайте. Мой запас табака заканчивается. Если я его не пополню в воскресенье, что я предложу камнеломам, когда они все придут после поздней обедни покупать табак на следующую неделю?
Надо сказать, что Энес-Вёр — это остров камнеломов, их здесь по меньшей мере три или четыре сотни, они рубят скалы на строительный камень. И это не всегда покладистые парни, как вы понимаете, особенно потому, что среди них столько же нормандцев, сколько и бретонцев. Конечно, Глаудиа Гофф волновалась не зря, эти люди могли разгромить ее лавку, если в ней, единственной на острове, они не получат того, что им нужно. Мари-Жоб Кергену это хорошо понимала. Именно она каждый четверг должна была ездить за табаком на табачную фабрику. И правду говоря, она бы очень огорчилась, если бы из-за нее в воскресенье у ее хорошей знакомой возникли неприятности, а может, что и похуже. Но, с другой стороны, была Можи, дорогая бедная Можи!.. И потом, у Мари-Жоб было какое-то предчувствие, что для нее самой это может плохо обернуться. Внутренний голос говорил ей: «Не меняй решения! Решила остаться и оставайся!»
Но та, другая, все умоляла ее. И тогда Мари-Жоб, которая внешне была резковата, но сердце имела чувствительное, в конце концов сказала:
— Ладно, будет вам ваш табак.
И она немедля направилась в стойло, чтобы, как она это обычно делала перед поездкой, приготовить Можи.
На следующий день, в час отлива, она покинула остров в своем обычном экипаже, как всегда в красных митенках на руках и в толстой шерстяной накидке, покрикивая «Но-о» Можи, уши которой как иглами колол холодный ветер. И старой женщине, и старой лошади было неспокойно. Однако до Ланньона они добрались без помех.
Хозяйка постоялого двора — того, что на пирсе, под вывеской «Серебряный якорь», — сказала Мари-Жоб, появившейся после того, как она выполнила все поручения:
— Иисус! Мария! Надеюсь, вы хоть обратно-то не собираетесь ехать? Вы же заледенеете, не добравшись до Иль-Гранда!
И она стала уговаривать ее остаться ночевать. Но старуха была непреклонна.
— Когда я еду, я и возвращаюсь. Дайте мне только чашку горячего кофе и стаканчик глории.
Было очень заметно, что она выглядит далеко не так, как в свои хорошие дни. Расставаясь с хозяйкой «Серебряного якоря», она сказала ей грустно:
— Думаю, что обратная дорога будет тяжелой. У меня в левом ухе какой-то скверный звон...
Но это не помешало ей хлестнуть кнутом Можи и двинуться в путь в надвигающийся ранний вечер декабря, осенив себя крестом, как настоящая христианка, которая знает, что во всем надо надеяться на Бога. До Плюмера все шло хорошо, не считая холода, становившегося все сильнее, так что Мари-Жоб, сидя на своем сиденье, среди пакетов, наполнявших повозку, чувствовала, как у нее немеют и тело, и душа. Чтобы вывести себя из оцепенения, она достала четки и, правя одной рукой, начала перебирать их другой. А чтобы не заснуть, она принялась громко читать десятистишия. Но даже звук собственного голоса в конце концов убаюкал ее, словно колыбельная, так что, несмотря на все усилия, она не то что бы заснула, но забылась. Но внезапно сквозь забытье она ощутила, как что-то необычное прошло мимо. Она протерла глаза, напрягла сознание и обнаружила, что ее тележка стоит.