Легенда о гетмане. Том II (СИ) - Страница 21

Сразу же по прочтению королевского послания, Хмельницкий направил приказ своим полковникам: брацлавскому Даниле Нечаю, кальницкому (винницкому) Ивану Богуну и уманскому Иосифу Глуху усилить казацкие гарнизоны в приграничных районах и быть в готовности дать отпор полякам, если они попытаются перейти линию разграничения. Конечно, гетман был уверен, что зимой поляки полномасштабных военных действий не начнут, поэтому приказа о полной мобилизации казацких полков в приграничной зоне не отдал, полагаясь на военный опыт и полководческое искусство всех трех полковников.

Нечай, находившийся в ту пору в самом расцвете лет, действительно не был новичком в военном деле. Выходец из старинного шляхетского рода герба «Побог», к которому принадлежал и род Конецпольских, он в совсем еще юном возрасте ушел на Сечь, принимал участие в казацких восстаниях, затем оказался на Дону, где постигал военное искусство. В начале сороковых годов он возвратился в Малороссию, поступил в Киево-Могилянскую академию, которую закончил в 1647 году. Вскоре Нечай вместе с Хмельницким отправился в Запорожье, став с первых дней восстания одним из верных соратников гетмана. У казаков и поспольства 39-летний полковник пользовался огромной популярностью, считаясь не без основания, вторым после Хмельницкого вождем восставшего народа.

Исполняя приказ гетмана, и получив сведения о том, что Калиновский стягивает к Каменцу находившиеся на зимних квартирах войска, Нечай перегруппировал свои силы, оставив часть их в Ямполе и Шаргороде, а сам с трехтысячным отрядом казаков укрепился в Красном. С тактической точки зрения это было верное решение, так как, куда бы Калиновский не направил удар своего войска: на Ямполю, к Шаргороду или прямо на Красное, отовсюду ему грозил фланговый обхват.

Все же искушенный в военном ремесле полковник решил перестраховаться и, вызвав к себе сотника Шпаченко, сказал:

— Возьми с собой полтысячи казаков и станьте в Ворошиловке. Если ляхи ударят прямо на Красное, организуй оборону и прегради им дорогу. Часа два вы продержитесь, а там и мы подоспеем.

— Не беспокойся, пан полковник, — молодцевато ответил сотник, подкручивая ус, — ляхов мы не пропустим, так что гуляйте масленицу спокойно.

Нечай поморщился. Будь его воля, он запретил бы празднование этого языческого обряда, но боялся, что его не поймут казаки. В самом деле, военных действий не было, казаки не находились в походе, чтобы запретить им употреблять спиртное, а традиция есть традиция. Тем более шла последняя, мясопустная, неделя перед Великим постом и людям просто надо было дать хорошо погулять перед тем, как придется потуже затянуть животы.

— Ладно, пусть гуляют, — решил в конце концов полковник. — До Ворошиловки пять верст, случись что, Шпаченко успеет предупредить о подходе Калиновского.

В сотники Шпаченко попал по рекомендации Хмельницкого при утверждении казацкого реестра, сам Нечай его до этого не знал. Данила догадывался, что протеже гетмана попал в его полк не случайно, для него не было секретом, что у Хмельницкого повсюду есть свои «глаза и уши». Но Нечаю нечего было опасаться гетманских соглядатаев, он и так все, о чем думал, говорил откровенно в лицо Богдану. Кроме того, его младший брат Иван был сговорен с дочкой Хмельницкого и в скором времени они должны были породниться. Полковник знал, что гетман недолюбливал тех, кто мог составить ему в будущем конкуренцию в борьбе за гетманскую булаву, но полагал, что к нему это не относится, потому что лично был предан Богдану и делу, которому оба они служили. Правда, есаул Кривенко, давний приятель Данилы, к Шпаченко относился настороженно и не особенно доверял ему, но Нечай думал, что тот его просто ревнует к новоиспеченному сотнику.

Когда Шпаченко, взяв с собой пятьсот казаков, ушел к Ворошиловке, в Красном началось празднование масленицы. Русский народ издревле привык широко отмечать праздники, а казаки в этом отношении могли дать сто очков форы любому. Многие пили не до опьянения, а до беспамятства, валясь с ног прямо там, где их одолел «Ивашка Хмельницкий». Часовые, зная, что в Ворошиловке стоит боевое охранение во главе со Шпаченко, тоже несли службу не очень бдительно. Так продолжалось несколько дней, чем и воспользовался польный гетман.

Выступив рано утром 19 февраля из Бара, Калиновский остановился у Станиславчика. Здесь, получив сведения о том, что казаки в Красном беззаботно празднуют масленицу,а в Ворошиловке стоит с малыми силами сотник Шпаченко, польный гетман, видимо, решил, что более удобного случая для того, чтобы нанести поражение Нечаю не представится. Поручив ротмистру Крыштофу Корицкому с конной хоругвью блокировать в Ворошиловке Шпаченко, сам он во главе остального войска глубокой ночью скрытно подошел к Красному.

Корицкий окружив Ворошиловку, внезапным ударом обрушился на казаков Шпаченко. Сотник вместо того, чтобы организовать оборону и отправить гонцов к Нечаю, бросил своих людей на произвол судьбы, а сам убежал в Мурафу. Частично вырезав, а частично пленив оставшихся в Ворошиловке казаков, Корицкий поспешил соединиться с Калиновским.

Нечай, также отмечавший масленицу со своим ближайшим окружением, спал крепким сном, когда его разбудил Кривенко.

— Вставай, пан полковник, — тормошил он Данилу, — вставай, в Красном идет бой.

Сон слетел с Нечая вместе с опьянением, он быстро сообразил, что, произошло то, чего и опасался Хмельницкий — польские войска перешли линию разграничения и напали на Красное.

Вскочив на коня, отважный полковник пытался организовать сопротивление, созывая к себе тех казаков, которые в суматохе выскакивали из хат, едва ли в исподнем белье, но с саблями в руках. Однако поляки, которых часовые вначале в темноте приняли за возвращавшихся в Красное казаков Шпаченко, в полной мере воспользовались внезапностью своего нападения. Окружив малочисленную группу казаков, во главе с великаном-полковником, гусары Калиновского изрубили их большую часть, пока не подоспел есаул Кривенко с подкреплением. Сам Нечай, отчаянно сражавшийся с окружившими его гусарами, получил несколько смертельных ранений и Кривенко вынужден был укрыться вместе с ним в замке, где попытался организовать оборону. Однако, когда к утру не приходивший в сознание полковник умер, есаул еще двое суток держал оборону в замке, а затем с уцелевшими казаками прорвался сквозь боевые порядки противника и ускакал в Мурафу. Заняв замок, поляки нашли там бездыханное тело брацлавского полковника и несколько православных священников, отпевавших его, которые тут же были зарублены.

В Мурафе Кривенко узнал, что незадолго до него здесь побывал Шпаченко, но долго задерживаться не стал, ускакав куда-то дальше. Смутное сомнение зародилось в душе есаула. «Неужели сотник — предатель? — невольно задумался он. — Может, то, что он не предупредил полковника о нападении Калиновского не случайность?». Чем больше размышлял есаул об обстоятельствах гибели Нечая, тем больше убеждался, что его смерть могла быть следствием многоходовой комбинации, заранее просчитанной кем-то умным и хитрым. То, что Нечай погиб именно при таких обстоятельствах, несомненно, являлось делом случая, но могло быть и так, что полковник был обречен с момента появления в его окружении Шпаченко. «Не сейчас, так чуть позже, — думал есаул, — Шпаченко создал бы ситуацию, неминуемо повлекшую смерть Нечая. Но сам сотник явно был лишь разменной монетой в чьей-то большой игре…». Позднее Кривенко не стал скрывать своих подозрений от тех, кому доверял, и уже вскоре кобзари в своих думах о причине гибели брацлавского полковника пели «…споткнулся Нечай на хмелину». Конечно, не стоит забывать, что толпе свойственно в каждой случайности усматривать чью — то вину, но ведь и правители обычно подозревают и ненавидят своих потенциальных преемников.

Между тем, Калиновский, расправившись с захваченными в Красном казаками, не теряя времени, 24 февраля двинулся дальше в направлении Ямполя, заняв без сопротивления Мурафу, а 27 февраля — и Шаргород, оставленные казацкими гарнизонами. Выполнив задачу по вытеснении казаков за линию разграничения, польный гетман, сообщил Хмельницкому о гибели Нечая, выразив приличествующее случаю соболезнование, однако вину за происшедшее возложил на брацлавского полковника.