Легенда Кносского лабиринта - Страница 3

Один из приближенных советников протягивает мне сложенную в несколько раз белоснежную ткань.

— Возлюбленный сын мой, — это уже отец. — Много великих деяний ты успел совершить, несмотря на юный возраст свой… — я недовольно морщусь. Да, я молод, но разве это такой большой недостаток? Эгей, между прочим, не далее как месяц назад грозился меня женить, потому что уж очень охота ему на внуков поглядеть. Нет, лучше в пасть к Минотавру, чем к алтарю, а рабынь в отцовском доме и так предостаточно. Целыми днями строят мне глазки и хихикают, только что в очередь не становятся. Ну их. — И теперь затеял ты многотрудное дело. Сердце отцовское радуется сыновней доблести и скорбит в тревоге. Прошу тебя, если Тюхэ-удача будет сопутствовать тебе, если исполнишь ты все задуманное и с победой вернешься домой, помести этот парус на мачту своего судна, чтобы сразу увидел я, добрые ли вести ожидают меня.

Почтительно склонив голову, говорю какие-то приличествующие случаю слова в той же высокопарной манере, что и отец, а внутри поселилось нетерпение, ворочающееся в животе и скребущее острыми коготками где-то под ложечкой. Скорее бы, скорее в путь. От всех этих велеречий уже трещит голова, запах храмовых благовоний забивает ноздри, а скорбное выражение отцовского лица заставляет чувствовать себя вдвойне неуютно. Я даже даю мысленную клятву, что, вернувшись, исполню отцовскую волю и женюсь. Пусть порадуется старик, а то ведь совсем поседел за последнее время…

Наконец-то мы в гавани. Критяне, до этой минуты благоразумно не покидавшие корабль, сходят на берег и принимают человеческую дань «под руку Миноса». Опять церемонии и жертвы богам, на сей раз морским — старцу Нерею, Амфитрите, самому Колебателю Земли. Священные гимны перебиваются пронзительными криками чаек, которые так и норовят урвать и себе кусочек из жертвенных приношений — подхватывают на лету маслины, дерутся за просяные лепешки, превращая обряд в подобие базарного толковища.

Пентеконтера будет сопровождать нас на всем пути до Крита из опасения, что корабль не достигнет пункта назначения. И не побега страшатся — пиратов. Итакийское «морское братство», финикийские торговцы живым товаром, черные галеры из Айгюптоса… да мало ли кому захочется присвоить себе то, что по праву принадлежит критскому владыке? Вот и лежат рядом с гребцами тяжелые луки, и бронзовые мечи ждут своего часа под скамьями. Ох, дождутся ли? Это ведь шанс если и не на спасение, так хоть на продление жизни. Призрачнее летнего тумана, но шанс. Правда, на этот раз я и сам готов просить богов о том, чтобы не ждали нас подобные приключения в пути, потому что это станет досадной помехой моим планам. Пусть сбудется предначертанное!

Зеленые волны принимают на грудь скорлупку нашего корабля. Двадцать пар весел вспенивают воду, и Эол-ветродуй кружит у выхода из гавани, дрожа от желания наполнить парус своим свежим дыханием. До свидания, отец, я вернусь! Подбирай невесту!

Солнце, раздражающе яркое после темноты подземелий, било прямо в глаза, вынуждая жмуриться и смаргивать невольные слезы. Ну почему, почему нельзя было подождать до вечера, когда колесница Гелиоса уже приближается к горизонту, и медленно остывающий воздух, густой и ароматный, как лучшее вино из дворцовых подвалов, наполняет жаждой жизни каждое существо в округе. Даже меня. А сейчас что? Подумаешь, данники из Афин. Посидели бы где-нибудь в тенечке, ничего бы с ними до заката не случилось. Так нет же, тащись теперь по жаре, запугивай, производи впечатление, объясняй, втолковывай. Как же, Астерий, великий и ужасный, собственной персоной, главный жупел для своих и чужих. В просторечии — Минотавр. Ненавижу!

Впрочем, моя ненависть давно перебродила, превратившись из браги в уксус, но сегодня забытые пузырьки снова поднялись со дна души, из какого-то темного омута, где, по утверждениям знатоков, водятся мелкие и зловредные водные даймоны. Я негромко ругаюсь себе под нос, скрывая от самого себя, что даже рад проснувшейся злости. Потому что обычно мое состояние скорее сродни глухой безнадежной тоске, от которой хочется выть, словно я — бездомная сука у забора.

Окружающая помпезная роскошь привычна до оскомины. Яркие фрески перед главным входом во дворец; колонны из цельных кипарисовых стволов, поставленные вверх комлем — для лучшей сохранности древесины; система бассейнов, выложенных цветной мозаикой, по которой журчат водяные струи… Бросить бы все и к реке. Приезжие всегда благоговейно ахают, глядя на такую неприкрытую демонстрацию богатства. Эти, которые из Афин — тоже, наверное, восторгались. Отец говорит, Афины — деревня деревней, разве что гавань неплохая. Может и так, мне никогда не удастся увидеть это собственными глазами.

Путь мой лежит мимо главных торговых ворот — и дальше к стадиону, где меня уже ждут очередные «жертвы». Надеюсь, на этот раз в обморок никто не упадет, хотя… Послушав, что они рассказывают обо мне, я сам чуть сознание не потерял. От страха. Поправляю на голове маску, чтобы не съезжала и не мешала видеть, и решительно спускаюсь к центру арены.

Четырнадцать копий-взглядов упираются мне в грудь — в лицо, точнее, на маску обычно стараются не смотреть, — но затем по очереди отскакивают от бронзового нагрудника, начищенного до нестерпимого блеска. Удивление и ужас пенятся диким прибоем: как, уже? Прямо здесь, при свете дня, не спускаясь в мрачные подземелья Кносского лабиринта? И лишь один взгляд цвета заморского железа засел зазубренным жалом — не вытащить. Такие наконечники только с мясом выходят, и то если в кости не застрянут. Длинные ресницы, точеный носик, кудри до плеч, тонкая девичья талия под накидкой… разве что руки — аккуратные, но сильные, загрубевшие, в рубцах от ударов тетивы — руки, одна из которых невольно метнулась к бедру в попытке ощутить в ладони привычное навершие меча, — выдают мужчину. Воина.

Все это я отмечаю мимоходом, потому что глаза оттенка штормового моря ни на миг не отрываются от маски, которую почти все вокруг считают моим лицом. Больно! Этот бешеный, горящий решимостью взгляд мне знаком, более того, он очень важен для меня, и через минуту я обязательно вспомню… вспомню… видения уже подступают к горлу, щетинясь тонкими паутинками. Терпеть не могу свой пророческий дар, да только сопротивляться бесполезно — я знаю, я уже пробовал. Но тут яркий солнечный зайчик, соскочивший с бронзовой пластины доспеха, заставляет сероглазого юношу сморщиться и отвернуться. Наваждение отступает, оставляя после себя горький привкус досады.

Чуть более нервным движением, чем следует, скрещиваю руки на груди, и мои слова далеко разносятся по арене — за что, опять же, спасибо маске. Точнее, ее создателю. Дедалу удалось сотворить настоящее чудо — подарить мне второе лицо, которое все принимают за первое. Внутрь вделан какой-то хитрый механизм, заставляющий голос звучать гулко и внушительно без малейших усилий с моей стороны.

— Радуйтесь, афинские мужи и прекрасные девы! Слава богам, что беспрепятственно привели вас на Крит, под длань Миноса. Я, Астерий, приветствую вас от имени владыки и богоравной супруги его, Пасифаи.

Смотрят. Озлобленно-растерянно смотрят. Молчат. Ух, как напряженно молчат — особенно этот, сероглазый. Дрожит весь, как натянутая струна, тронь — загудит. Не понимают. Ладно, сейчас объясню.

— Вы знаете, почему вы здесь. Восемнадцать лет назад сын владыки Миноса Андрогей, победитель Панафинейских состязаний, был убит на афинской земле, и в его память безутешный отец учредил Идийские игры, которые начнутся через месяц. За это время я подготовлю вас к участию в них, ибо это и есть то, ради чего вы прибыли на Крит.