Ледяные небеса - Страница 67

Здесь мы часто проходили с Дэфиддом. Когда мне было десять лет, а моему брату — пятнадцать, мы вместе занимались у миссис Симмс. Старшие ученики сидели на задних рядах, младшие — на передних. Когда уроки заканчивались, мы бежали вдоль каменных стен через поле к Уску, чтобы искупаться. Должно быть, это было в тот год, когда Блерио перелетел Ла-Манш. Потому что я еще помню, как мы всматривались в небо, когда в газете опять написали, что Уэльс тоже поднимется в воздух. В Суонси жил один бизнесмен, я забыл, как его зовут, и вот он выписал себе из Франции моноплан Блерио, которого никто не видел и который в газете называли не иначе как молотилкой, и все лето пытался перелететь через Северн в Портисхед. Я помню чувство неловкости, которое я испытывал от собственной неискренности, потому что авиация не значила для меня ничего, я просто подражал своему брату и сделал бы то же самое, если бы он бы заболел не авиацией, а лошадьми или грибами. Дэфидд мечтал хоть раз пережить то, о чем мог во всех подробностях рассказать любой мальчик, даже я, о том, что Уилбур Райт во время полета во Франции потерял ориентировку, сел на каком-то поле и предложил тамошнему крестьянину (наверное, тот был белый как мел) слетать вместе с ним.

Конечно, летун из Суонси, как называл того человека мой отец, не прилетел и не забрал с собой Дэфидда, а сам Уилбур, как всегда говорил брат, больше не летает сам, а строит самолеты на своем заводе в Америке. Лишь в июне 1915 года, когда я дрейфовал в море Уэдделла на зажатом льдами «Эндьюрансе» и на льдине состоялось памятное антарктическое футбольное дерби, мечта Дэфидда подняться в воздух сбылась. В Мертир-Тидфил он по ночам собирал списанный триплан, и Уильям Бишоп, для которого Герман и Дэфидд решили проблему установки пулемета за пропеллером, был им благодарен так же, как король Артур — великану из Дассхебдна, поэтому он сначала дал ему несколько уроков летного дела, а потом позволил сесть за штурвал старого «Сопвича», о чем мой брат и не мечтал.

Дэфидд сделал то, что слелал бы и я на его месте, — он полетел в сторону Пиллгвенлли и делал «мертвую петлю» над домом родителей до тех пор, пока мать, крича благим матом, не убежала в дом. Это не принесло ему желаемого признания. Когда я рассказал отцу о том, что Шеклтон назвал в мою честь облюбованный тюленями островок в заливе короля Хокона на Южной Георгии и даже отправил посвященную этому событию телеграмму королю, то папа сказал Дэфидду, держа меня за руку: «Ты слышишь? Это морское путешествие! А ты тарахтишь в воздухе».

И Герман, где теперь Герман, которому удалось совладать с несносным характером моей сестры и придать ее жизни смысл? С первого дня войны он приезжал каждый уикенд на поезде и на велосипеде из Мертир-Тидфил домой в Пиллгвенлли, чтобы повидать Реджин и малыша, которого она назвала Уильям-Мерс в честь меня и летчика. Ему было позволено три месяца видеть своего наследника. Его ставший теперь ненужным велосипед стоит в дровяном сарае в два раза дольше.

Я ставлю рядом отцовский велосипед.

Большое окно на кухне темно, свет горит лишь в комнате и наверху в спальне моей сестры. Мерцает фонарь на веранде. Но это из-за веток каштана, которые качаются на ветру вверх-вниз и на мгновение закрывают свет. Засыпанная галькой дорожка, которую мой отец недавно отремонтировал, проходит под каштаном. Я знаю, кто меня ждет, когда я там прохожу. Это летучие мыши, которые живут в его кроне и срываются оттуда в свои круговые полеты.

Тут многое изменилось, но многое осталось неизменным. Галька новая, а у Реджин есть ребенок. Фонари висят под потолком веранды столько, сколько я себя помню. Герман прислал из Парижа еще одну открытку: «Я осматриваю Триумфальную арку и Пантеон и много гуляю на солнце». Через несколько дней его часть отправили на Сомму. Я думаю о миссис Купер, ее муже — тренере по регби и осколке снаряда размером с летучую мышь, который оторвал ему руку. Летучие мыши никогда не подлетают к людям, они летают высоко, там, где есть только воздух и насекомые. Я читал, что при разрыве снарядов получаются зазубренные осколки. Осколки применяемых немцами снарядов большого калибра столь велики, что их едва поднимают два человека. И эти осколки летят со скоростью несколько сот километров в час и разрывают солдатам животы, отрывают руки, ноги и челюсти.

Уилли-Мерс спит в своей детской коляске, а Реджин лежит в кровати. Она дремлет, натянув до подбородка стеганное одеяло. Я сажусь и смотрю на нее. Она плачет не переставая неделями. И опять стала такой же худой, как тогда, когда ее ноги и руки росли и росли и она неожиданно стала больше меня.

Но мама говорит, что ей стало лучше с тех пор, как я вернулся. На ночном столике стоит фотография Германа. На ней он в костюме и шляпе и выглядит очень гордо. Рядом с собой он поставил деревянный пропеллер, который выше его на две головы.

Уилли-Мерс спокойно спит, он лежит в коляске как миниатюрная копия своего отца и тихо похрапывает. В кухне стоит тарелка, приготовленная для меня мамой. Я стоя съедаю несколько кусков и иду мыться. Из комнаты доносится хныканье Уилли, и когда я иду посмотреть, что там делается, Реджин уже сидит на краешке кровати с Уилли на коленях, и оба смотрят на меня.

— Эй, он смотрит, смотрит. У вас все в порядке, милые мои?

Я должен снова рассказать ей о Пунта-Аренас. Она лежит на моей руке, ее глаза все время закрываются. Но иногда губы ее растягиваются в улыбке, поэтому я продолжаю говорить и одновременно вдыхаю идущий от нее запах молока. Я рассказываю о сверкающем июньском дне, когда мы пришли с Фолклендских островов, и о потрясающем приеме, который приготовили нам чилийцы. Чтобы ее немножко развеселить, я рассказываю, что Шеклтон сам отправил телеграмму в Пунта-Аренас под чужой подписью из расположенного еще южнее маленького порта и предупредил о своем триумфальном возвращении.

Десятки кораблей и катеров вышли нам навстречу из гавани Пунта-Аренас, и самые большие и красивые, рассказываю я Реджин, казались мне не только посланниками своих стран, под флагами которых они плавали. Мне казалось, что они были посланы двадцатью двумя моими товарищами, ожидавшими спасения на острове Элефант. Мне казалось тогда, что перед нами плывут пароход «Гринстрит», пароход «Уайлд» и пароход «Холнесс».

— Думаю, там были пятнадцать больших пароходов и семь парусников. Я их три раза пересчитал, их было ровно двадцать два.

— Как рыб, — говорит она едва слышно в подушку.

— Каких рыб?

Она открывает глаза и смотрит на меня.

— Белых рыб в брюхе того чудовища.

— Да, морского леопарда, верно, тогда нас было еще двадцать восемь.

— Как дней в феврале, — говорит она и дотрагивается большими пальцами до моего рта и бороды, которую я отрастил, чтобы скрыть под ней испорченную кожу. — А сейчас вы все, кто там был, спасены и находитесь в безопасности.

Что, дорогая моя, к сожалению, не совсем верно. В то самое время, когда мы все, двадцать восемь человек, боролись за выживание в море Уэдделла, на другой стороне Антарктики, в море Росса, погибли три человека: капитан «Авроры» Энеас Макинтош, Хэйуорд и Спенсер-Смит. Они погибли, пытаясь заложить для нас склад припасов, до которого мы не смогли бы добраться.

Сейчас Реджин об этом знать не нужно. Она придет в себя и узнает от подруг, чьи мужья читают газеты, что слава Шеклтона уже подвергается сомнению. Например, автор статьи в «Эхо», которую нашел папа, где говорится о скором возвращении Шеклтона в Лондон, пишет:

Вместо этого я рассказываю о нашем расставании в Вальпараисо и о нашем с Бэйквеллом путешествии в Англию. Но Реджин вскоре заснула, а я продолжаю лежать и жду в темноте, когда проснется Уилли-Мерс, чтобы вынуть его из коляски и переложить к ней. Родители незаметно возвращаются домой и на цыпочках поднимаются по лестнице и идут дальше по коридору. Эмир Блэкборо хихикает, он немного захмелел, мама шикает на него, но она не была бы Гвендолин, его Гвен, если бы сама не хихикала время от времени.