Ледяная принцесса - Страница 5

— Биргит, на самом деле я не знаю: мы с Алекс были подругами двадцать три года назад. По-настоящему я ничего не знаю о том, какой она стала. Ты можешь думать одно, но совершенно не обязательно, что все так на самом деле…

И Эрика тут же сама услышала, как слабо и неубедительно прозвучали ее слова. На этот раз заговорил Карл-Эрик; его пальцы на руке Биргит немного расслабились, и он наклонился вперед, словно хотел увериться, что Эрика не пропустит ни одного сказанного им слова.

— Я понимаю, что все это похоже на то, будто мы пытаемся отрицать очевидное, и, наверное, сейчас нам довольно трудно выразить, что мы хотим сказать, но послушай — даже если Алекс по какой-то причине захотела бы покончить жизнь самоубийством, она никогда, и я повторяю еще раз, никогда не сделала бы этого именно так! Ты ведь, наверное, и сама хорошо помнишь, как сильно, до истерики, Александра всегда боялась крови: стоило ей хоть чуть-чуть порезать палец, как она впадала в полнейшую панику и не могла успокоиться до тех пор, пока мы не заклеивали ранку пластырем. Ей всю жизнь становилось дурно, едва она видела кровь. Поэтому я совершенно уверен, что она скорее воспользовалась бы, например, снотворным, и никакой черт не убедит меня в обратном. Нет и не может быть ни одного шанса, что Алекс могла взять бритву и резать себя, причем сначала одну руку, а потом и другую, — вот, в общем-то, что пыталась тебе сказать моя жена. Алекс была трусишка, и мужественной ее никак не назовешь. А чтобы сделать такой шаг и отнять у себя жизнь, нужна внутренняя сила, а ее у Александры не было. — В голосе Карла-Эрика не слышалось ни малейшего колебания.

И хотя Эрика по-прежнему убеждала себя в том, что слышит сейчас мнение двух потрясенных до глубины души людей, их слова все же произвели на нее впечатление, да у нее и раньше закралось такое же сомнение. Вчера утром, зайдя в ванную, Эрика сразу же почувствовала, что там что-то не так, что-то неправильно. Не то чтобы кто-то вообще, увидев такую картину, мог бы судить, что там правильно и неправильно, но вся обстановка в ванной была какая-то неестественная. Что-то витало в воздухе, какая-то тень. Именно это ощущение казалось наиболее близким к сложившемуся у нее впечатлению. Она по-прежнему считала, что что-то толкнуло Александру Вийкнер на самоубийство, но не могла отрицать, что истовая убежденность родителей Александры все-таки затронула в ней какую-то струну. Ее внезапно поразило, насколько взрослая Александра похожа на свою маму. Биргит Карлгрен была миниатюрной, стройной, с такими же, как у дочери, светло-голубыми глазами, но в отличие от Александры подстрижена под пажа. Одетая сейчас во все черное, она, хоть и была по-настоящему убита горем, тем не менее понимала, какое впечатление производит контраст между светлым и темным. Ее врожденную кокетливость выдавали непроизвольные малозаметные движения: к примеру, иногда ее пальцы легко пробегали по прическе, как бы проверяя, все ли там в порядке. Эрика вспомнила, как однажды, когда им с Александрой было лет по восемь, они залезли в гардероб Биргит и почувствовали себя паломниками, которые наконец добрались до настоящей Мекки, а когда потом очередь дошла до украшений Биргит, то им показалось, что они просто попали в рай, по крайней мере, так они думали тогда.

Рядом с Биргит сидел ее муж, совсем не похожий на нее. Про Карла-Эрика никак нельзя было сказать, что он некрасивый или непривлекательный, но он производил совершенно другое впечатление. У него было продолговатое лицо с резко очерченными линиями, зачесанные назад волосы открывали высокий лоб. Карл-Эрик тоже был одет во все черное, но в отличие от Биргит он в этой одежде казался еще старше. Эрика почувствовала, что ей пора уходить, она спрашивала себя, что же на самом деле заставило ее прийти сюда. Она встала с дивана, то же самое сделали и Карлгрены. Биргит вопросительно посмотрела на своего мужа, как будто напоминая взглядом: не забудь что-то сказать — наверняка что-то такое, о чем они говорили до прихода Эрики.

— Нам бы хотелось, чтобы ты написала статью в память об Александре для публикации в «Бохусландце» — о ее жизни, о ее мечтах и смерти — в знак внимания и уважения. Это очень важно для Биргит и меня.

— А почему вы не хотите опубликовать некролог в «Гётеборг постен»? Я хочу сказать, она ведь жила в Гётеборге, да и вы тоже там живете.

— Фьельбака всегда была и всегда будет нашим домом. Так же считала и Александра. Ты можешь начать с того, что поговоришь с ее мужем Хенриком, мы связывались с ним: он готов встретиться с тобой. Ну и, само собой, мы оплатим все твои расходы.

Это выглядело так, будто все уже решено и возражать бесполезно. И хотя Эрика не сказала ничего определенного в ответ на просьбу родителей Александры, она тем не менее в следующую минуту оказалась стоящей на крыльце с адресом и телефонным номером Хенрика Вийкнера в руке, а дверь закрывалась за ее спиной. Несмотря на то что, если говорить начистоту, Эрика совершенно не хотела браться за это дело, одна мысль тут же разбудила в ней писателя. Эрика изо всех сил постаралась выкинуть ее из головы, потому что думать об этом сейчас не делало ей чести как человеку, но мысль продолжала держать ее мертвой хваткой. Возможность написать свою собственную книгу, о чем она так долго мечтала, открывалась перед ней: рассказ о жизни человека, его пути к своей судьбе. Трагическая история о молодой, красивой, богатой женщине, выбравшей по своей воле смерть. Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы буквально упомянуть имя Алекс, но в основе книги лежали бы события, которые привели к ее смерти. К настоящему времени Эрика уже написала четыре книги, но все они были биографическими — о жизни великих женщин-писательниц. Желание писать свои собственные книги не оставляло Эрику, и она знала, что внутри ее дремлет множество историй, готовых выплеснуться на бумагу. Сейчас, возможно, она получила тот импульс и источник вдохновения, которого так долго ждала. И то, что она когда-то знала Александру, могло обернуться для Эрики большой пользой. Человек внутри Эрики передернулся от омерзения, но писатель возликовал.

Кисть оставила на холсте широкий мазок красной краски. Он рисовал с рассвета и первый раз за несколько часов сделал шаг назад, чтобы посмотреть, что у него получилось. Неискушенному взгляду это показалось бы всего лишь яркой мешаниной красного, оранжевого и золотого, беспорядочно набросанного на большой холст. А он видел здесь унижение и смирение, воплощенные в наполненных страстью цветах.

Он всегда писал одними и теми же цветами. Прошлое кричало и глумилось над ним с холста, и он продолжил рисовать с еще большим исступлением.

Примерно еще через час работы он счел, что заслужил первое за все утро пиво. Он взял банку, которая стояла поблизости, совершенно не обращая внимания на тот факт, что вчера вечером сам же тушил о нее бычки. Пепел прилипал к губам, но он продолжал жадно пить выдохшееся пиво и швырнул банку на пол, когда втянул последнюю каплю.

Трусы — единственное, что на нем было надето, — пожелтели спереди от пива и высохшей мочи, трудно даже сказать, от чего больше: по всей вероятности — от смеси того и другого. Всклокоченные волосы до плеч, хилая грудь — общее впечатление от лицезрения Андерса Нильссона вызывало образ разнесенных вдребезги руин. Но картина, стоявшая на мольберте, говорила о таланте, который совершенно не соответствовал облику самого художника. Он опустился на пол перед картиной, опираясь спиной о стену. Рядом с ним стояла неоткрытая банка пива, он с радостью услышал хлопок, когда потянул за кольцо. Цвета кричали ему во весь голос, напоминая, что большую часть своей жизни он посвятил тому, чтобы забыть. Какого черта ей надо было все сейчас ворошить, почему она просто не могла оставить все как есть? Эгоистичная чертова шлюха, которая думала только о себе, вся из себя невинная и вся из себя холодная, как какая-нибудь принцесса, но он-то хорошо знал, что под этой внешностью скрывается. Год, проведенный вместе, выработал общие привычки и сблизил их, но однажды ей вдруг пришло в голову, что она одна должна все решать и изменять все и вся.