L.E.D. (СИ) - Страница 104

Осторожно поддерживаю сначала птенчика, а потом и Бека, пока они обуваются. Первого — потому что от него можно ожидать любой неожиданно-неловкой травмы, а второго — потому что он очень уж медленно надевает обувь. Без шнурков. А вот Ди сам опирается о стену, впрочем, и не претендуя.

— Выпить возьмём? — предлагаю я уже на улице.

Птенчик моментально надувается, являясь строгим противником скорее, не моего пьянства, а того, что я иногда запиваю алкоголем таблетки.

— Нет, наверное, — возражает мне и Бек. — Мы всё-таки учиться с Дэниелом будем.

Ди кивает с весьма сосредоточенным видом, но я всё-таки на пару секунд представляю, чему именно его может научить полукровка, и в какой позе. Кстати, я и знать не знаю, есть ли у него вообще хоть какое-нибудь образование, кроме католической школы. Наверняка, вон какой умный. Может, вообще Стерлингский закончил или Эдинбургский.

— Ты это, возвращайся, — почти что кричит Чар с крыльца нам в след.

Не нам всем, конечно, только Беку. На что полукровка поднимает руку вверх, но не оборачивается. Услышал, мол. Вот же стервец, доиграется же! Хотя чтоб я понимал в отношениях!

Комментарий к 56. Вежливость

________________

1. Употребляется словосочетание: “mothers-in-law” - тёщи либо свекрови. Адаптировал почти буквально.

========== 57. Холодное перемирие ==========

Думать мне хотелось меньше всего, но я должен был решить хотя бы одну задачу, а именно: будет ли уместно свалить прямо сейчас в комнату и завалиться спать на неуточнённое количество часов?

Я бы уснул и прямо так, сидя, но риск свалиться с табурета был неоправданно велик. Места на диване мне не хватило, потому что там уселись Бек с Ди, рядом с ними примостился и любимый. Было бы просто великолепной идеей затащить в постель ещё и его — и так он старался не поддаваться скуке, уткнувшись в телефон и иногда припивая чай.

Было отчего заскучать — полукровка на самом деле помогал Дэниелу с его проектом и надиктовал ему такие словесные обороты, что я сомневался, что такие слова в английском вообще существуют, не то что имеют ещё и внятное значение, и сам Ди не реже, чем каждые пару минут переспрашивал, уточнял, как пишется то или иное слово. Обычно Бек терпеливо повторял, но иногда и коротко чертыхался сквозь зубы, причём уже с американскими словечками позабористей. Нахватался, понятное дело.

И атмосфера в доме сгущалась какая-то уютная, пропахшая чаем и свежим печеньем, которое купил Дэниел, такая, о которой я всегда… мечтал ли? Даже не та, тёплая, но чересчур сладкая, с ноткой похоти, когда я остаюсь наедине с любимым. А вроде той, что получается у обыкновенных семей. Жена, выводок детишек, друзья… не, ну друзья у меня уже есть.

Кажется, я сам не заметил, как широко и искренне улыбнулся. Зато на это обратил внимание птенчик. Сначала бросил пару быстрых взглядов, а потом неожиданно изменился в лице, почти с ненавистью швырнул телефон на столик и ушёл в спальню.

Судя по всему, необычность произошедшего не укрылась не только от меня — Ди вопросительно посмотрел, а Бек бросил немного раздражённо:

— Не знаю, что это было, но на твоём месте я бы разобрался.

Мне и самому пришла в голову эта мысль. Птенчик ещё далёк от психического здоровья, мало ли что ему в голову взбрело.

Сидит на краю кровати, сцепив пальцы в замок, старается сдержать то ли страх, то ли злость. И дотронуться до плеча не даёт:

— Отойди от меня.

Спокойно и зло. Опасно.

— Ну что случилось? — сажусь рядом с ним, но на некотором расстоянии. — Что я опять натворил?

— Хочешь знать, что ты натворил? — птенчик взмётывает на меня колкий взгляд. — Правда не знаешь?

Киваю сразу же, потому что успел перебрать все свои грехи за последние дня два, и даже то, что и мелкими неприятностями не считается, но ответа не было.

— То есть это не ты сейчас лыбился во всю пасть своему бывшему, да ещё и Беку, которого, кстати, тоже трахал!

Я не успеваю никак оправдаться, любимый почти кричит:

— Может, не бывшему, а? А твоему любимому клиенту?

Видимо, по моему лицу можно всё прочитать, потому что птенчик теперь чуть не насмешлив:

— О, ты думал, что не признаешься, и всё будет в порядке? Да мне уже каждая шавка в городе об этом гавкнула. Думаешь, родители не знали? Или твои же дружки? Кстати, уговаривали меня не лезть в отношения с тобой. У тебя бы никогда смелости не хватило.

— Я… я не хотел потерять тебя, — чудо, но хоть какие-то слова у меня находятся.

Любимый истерически усмехается:

— И поэтому ты продолжал трахать всё, что имеет мужской пол, за деньги и без? Меня насиловал, по вене двигал? Всё перечислить?

На это мне уже нечего ответить, да и какие у меня могут быть оправдания, кроме того, что я подонок, ублюдок и мразь, и на самом деле меня интересовал только я сам?

— Наверное, ты хочешь знать, что я тут делаю, если давно имею возможность поправлять тобой же и угробленное здоровье в каком-нибудь фешенебельном санатории? — птенчик говорит надрывно, кажется, храбрясь, и почти выдавливая из себя слова.

Но у него получается, а у меня — снова нет. Только киваю, чувствуя, как пульс ухает в висках — нервничаю.

— Да потому что… — запинается, — потому что я люблю тебя! И мне без тебя так плохо, что ничто не действует!

— А ты… хотел бы от меня избавиться? — спрашиваю через силу, предательски дрогнувшим голосом и очень тихо. — Может быть, будет лучше… если я сам уйду? Уеду там…

Я к этому совершенно не готов, слова растворяются в воздухе раньше, чем мысль оформляется. Бросает в холод, но одновременно я взмокаю, ладони как будто покалывает током. Я так не волновался даже на первом свидании. Даже с первым клиентом. Потому что сейчас это касается не только «меня», а едва живого и тонкого «нас».

Но птенчик мотает головой, глядя в пол, и говорит уже тише и намного глуше, запас истеричной смелости иссяк:

— Каждый день я не знаю, чего ждать. Каждый день мне хоть кто-нибудь повторит, что мы не пара. Я устал. Я боюсь. И я не знаю, что делать. Я сдаюсь. Всё.

Не похоже, что он вот-вот заплачет, и это, наверное, хуже. Говорят, что после слов становится легче, а любимый не выпускает все эмоции дальше зрачков и плотно сжатых сухих губ. И я хочу до них дотронуться, но боюсь спугнуть его, как настоящую птичку.

И осторожно трогаю лишь пластырь на его носике, кончиками пальцев, боясь навредить, и то только потому, что хочу хоть как-то вывернуть разговор:

— А зачем ты в драку лез, если всё уже… знал, правильно?

— Правильно, — кивает птенчик. — Я с того самого момента знаю, как мне Чарльз твоё фото показал. Но никто не смеет оскорблять тебя. Никто.

Поднимает голову, смотрит прямо мне в глаза. Злой. Решительный.

И я понимаю, что на самом деле это не я его пытался защищать. Это он, маленький, тщедушный и хрупкий, на самом деле защищал меня. Ото всех, даже от самых близких людей. Берёг. Старался исправить свои, и забыть, замолчать мои ошибки. И он справился. Победил всех, даже собственный здравый смысл.

— Но если ты знал… почему не сказал? Не запретил?

— А что бы я предложил тебе? — почти злится. — Сказал, что куплю лекарства твоей матери на деньги моего отца? Что? И ты был бы согласен?!

Почти что уперекает меня. И это как боль, или даже как вина. Как будто он сомневается, как будто сделал недостаточно. И он прав. Это не привело бы ни к чему, кроме скандала. Но держать такую обиду, такое отравляющее знание в себе… сколько же на это надо сил!

И что мне остаётся, кроме как просто обнять его, притянуть к себе, замереть и сидеть так, пока он не говорит в самое ухо почти, немного насмешливо:

— Может, уже поцелуешь меня и пообещаешь, что больше так не будешь?

— А я ничего и не делал, — отстранившись от любимого, я не спешу его целовать. — Я улыбался не им, себе. Понимаешь, я вдруг понял, что у нас в доме очень уютно.