Лед и вода, вода и лед - Страница 3

Какое-то движение, уловленное самым краем глаза, заставляет его шевельнуться снова — выпрямиться так стремительно, что остывший кофе едва не выплеснулся из кружки. Он смотрит на палубу, щурится, чтобы лучше видеть. Кто там? И что она там делает в полвторого ночи? Отставив кружку, он наклоняется вперед и замирает в нескольких сантиметрах от стекла, трет уголки глаз большим и указательным пальцем, чтобы лучше видеть. Кто-нибудь из исследователей? Да нет. Первые заборы проб не раньше четырех утра, а до тех пор все эти ученые спят как сурки. И кстати, никто из этих самых химиков или океанографов или хрен их знает, как они там называются, не станет разгуливать по палубе в ночной рубашке… Потому что вы только полюбуйтесь! Женщина, идущая по баку, разумеется, одета в синюю ветровку Шведского секретариата полярных исследований, но накинула ее совершенно явно поверх белой ночной рубашки, а ноги сунула в коричневые ботинки. Прямо святая Люсия забрела с праздника! Идет, вытянув вперед правую руку, и несет двумя пальцами что-то белое, нет, черное, нет, черно-белое. Вышла на бак, влезла на смотровую ступень и, перегнувшись через фальшборт, ничтоже сумняшеся швыряет это черно-белое в море. Потом поворачивается, спрыгивает по-детски, обеими ногами, на палубу, сует руки в карманы и идет назад. И только когда порыв ветра взъерошивает ее кудряшки, Лейф Эриксон узнает, кто это. Ну да, та бледная личность, не человек, а сырая креветка, такая же полупрозрачная и бесцветная. Замкнутая. Определенно не из тех, на которых ребята из команды делают ставки и держат пари. Похоже, почувствовала, что ее заметили, — вдруг остановилась и смотрит на мостик, потом нерешительно поднимает руку в приветствии. Она не может его видеть, это ясно, никто, стоя на баке, не может видеть, что делается на мостике, даже днем, однако он не удержался и так же неуверенно поднял руку в ответ. В следующий миг женщины уже нет.

Лейф Эриксон снова опускается в кресло, морщится. Господи боже, да что это такое? Он бросает взгляд на часы. 01.34. Надо занести в журнал, и время тут важно. А там уж пусть капитан завтра разбирается и устраивает ей нагоняй. Нельзя же ничего выбрасывать за борт в этих водах, это же всем известно. Весь ледокол — замкнутая система, система, которая, разумеется, забирает морскую воду для лаборатории, но не оставляет тут никаких отходов человеческой жизнедеятельности. Еще чего! Зачем нужно такое исследовательское судно, которое само загрязняет исследуемые воды?

— Ну и дерьмо человек!

Штурман едва не вздрагивает от звуков собственного голоса. Их эхо еще вибрирует, так что делается стыдно, и сам факт, что он стыдится, раздражает еще больше.

— Чертово дерьмо!

Он берет кружку, идет к мини-кухне, выливает холодный кофе, наливает свежий, потом направляется обратно к панели управления, усаживается и пытается снова расслабиться. Не тут-то было. Вода вдруг сделалась просто водой, берег — только берегом, а небо — всего лишь небом.

Лейф Эриксон делает глоток из кружки. Угу. Вахта испорчена. Ну спасибо! Большое долбаное спасибо!

Солнце слепит. Едва встав с постели, Андерс заставляет себя прищуриться, глядя в окно. Совершенно осознанно. Как-то утром, не далее как полгода назад, он прочитал об этом Еве небольшую домашнюю лекцию. С каждым днем волокна позади глазного хрусталика утолщаются, объяснил он, а чем они толще, тем менее эластичным делается сам хрусталик. И когда-нибудь совсем перестанет адаптироваться к свету и темноте, но до этого пока еще далеко. Он надеется, во всяком случае. Надеется и верит и думает, что знает.

— Ты хочешь сказать, что слепнешь? — спросила тогда Ева. Она сидела на краю кровати и натягивала колготки. А сам он стоял у окна и застегивал рубашку. Она отвела глаза, когда он взглянул на нее. Впервые? Нет. Ее глаза уже давно избегают его взгляда.

— Да нет. Но если я проживу достаточно долго, у меня появится катаракта. Она у всех появляется. И у тебя будет.

Она не ответила, только поднялась и стала подтягивать колготки, неуклюже топчась, потом повернулась к нему спиной и взялась за дверцу шкафа. А он все стоял, дурак дураком. Ну зачем было брать такой поучительный тон? Ведь она уже много лет не одаривает его своим восхищением. Андерс опять отвернулся к окну, поднял жалюзи и распахнул глаза навстречу свету, к которому несколько минут назад стоял спиной. И ощутил в них слезы.

Он и теперь чувствует слезы в глазах, но сразу же смаргивает. Постепенная аккомодация глаза завершена, теперь можно смотреть в окно и позволить тому, что там видишь, захватить тебя целиком. Сверкающее море. Синее небо. А далеко-далеко — берег, отливающий глубочайшим фиолетовым цветом. Гренландия. Он, вздохнув, гладит себя по животу. Наконец-то. Восемь дней подряд «Один» качался на свинцово-серых волнах, прижатый к ним таким же свинцовым небом, восемь дней сам Андерс боролся с ощущением, что вот-вот растворится и превратится в серое ничто. Еще вчера он пролежал на койке, тяжко и неподвижно, всю первую половину дня, не в силах подняться и взяться за то, что хоть отдаленно напоминало бы работу, не в силах убедить себя, что все пройдет, что вся эта серость отступит и… Но вот и все. Сегодня девятый день, и небо уже синее. Они в Северо-Западном проходе. Теперь начинается настоящее путешествие.

Теперь он торопится, теперь он уже не может ждать. Поэтому отфыркивается под ледяным душем, натягивает свитер, толком не вытерев спину, и приглаживает ладонью мокрые волосы, уже открывая дверь и выходя в коридор. Там все, как обычно, в идеальном порядке, у двери каждой каюты стоят ботинки на толстой подошве и сапоги, аккуратно, в рядок на обувных полочках, и там же симметричные кипы затрепанных комиксов. Людей не видно. Никого в поле зрения. Никто его не видит. Поэтому Андерс идет, вытянув вперед руку, скользя кончиками пальцев по стенке. На всякий случай.

— Надо только помнить одну вещь, — говорил в тот день Фольке в больнице. — Когда ты на судне, одну руку всегда держи свободной. Всегда. Что бы ты ни делал. И поднимай ее при малейшей угрозе безопасности. Сколько у меня уже было сломанных рук и ног только потому, что человек не успел за что-нибудь ухватиться во время качки!

Андерс тогда не сдержал улыбки. Фольке заметил и усмехнулся в усы:

— Да, черт… Это-то как раз на суше случилось.

Фольке положили в одно из его же отделений, и вот теперь он лежал там со сломанной ногой на вытяжке, чуть затуманенный от щедро выписанной ему дозы обезболивающих. Медсестры и другие врачи забегали к нему в палату и выбегали, давясь от смеха и в то же время полные сочувствия. Ортопед загремел в ортопедию! Бедолага Фольке! Этим летом он не сможет поехать на полюс!

Он позвонил Андерсу меньше чем через час после госпитализации. И Андерс взял трубку после первого же гудка. Это стало привычкой, все последние недели он хватал трубку, едва услышав звонок. Но это была не она. Всякий раз это оказывалась не она.

— Чем занимаешься? — рявкнул Фольке.

Разогреваю концентратный суп из банки. Пялюсь в окно. Подумываю, не лечь ли в ванну со включенным тостером. Вот чем он занимался.

— А что?

— Не хочешь смотаться в Северный Ледовитый океан?

— Нет.

— А что так?

— А зачем мне туда хотеть?

— Затем, что я же рассказывал тебе, как это классно — отправиться во льды.

— Ага. А сам чего же?

— Небольшая дорожная авария. Если можно так выразиться.

— Что — травма?

— Можно и так сказать. Правая бедренная кость и локоть. Ну и с коленом некоторые осложнения.

— Что случилось?

— Рыбалка за городом. Поскользнулся на скале, когда уже вылезал на берег. Да это бы плевать, самое паршивое — что мне отправляться на «Одине» в следующий понедельник…

И только в машине, по пути в Хельсингборг, до него дошло, что Фольке наверняка в курсе. Иначе почему он сразу позвонил именно Андерсу? Наверняка ведь полно народу, куда более пригодного на роль судового врача научной экспедиции. Скажем, ортопеды и хирурги из клиники самого Фольке. Тогда почему же он выбрал какого-то занюханного районного врачишку, если не знал, что этого занюханного районного врачишку только что бросила жена и что очень высока вероятность, что этот самый врачишка сядет дома и будет все лето пережевывать свое горе? Люди, счастливые в семейной жизни, естественно, не захотят отправиться в полярную экспедицию, получив приглашение за три дня до отплытия. Стало быть, Фольке в курсе. А раз он в курсе, то в курсе и многие другие. Были признаки, указывающие на это, признаки, которые ему следовало заметить и понять, но которых он не уловил. Разве старшая медсестра на приеме не спрашивала на той неделе, склонив голову набок и с сиропом в голосе, как он себя вообще-то чувствует? Он уставился на нее со смешанным чувством отвращения и растерянности, но ничего на самом деле не поняв. И разве старик, владелец цементного завода, доедаемый раком, не хлопнул Андерса по спине всего несколько дней тому назад и с напускной бодростью не заявил, что человек никогда не должен сдаваться? «Да гляньте хоть на меня. Восемьдесят пять лет, уже наполовину помер, а не сдаюсь! И вы тоже держитесь, Андерс!»