Лечь под Монарха - Страница 3

Это значит, что боль не была усилена. Ни на йоту.

Юлли был молод.

Не только сейчас и не только внешне, вообще — молод, слишком молод для хорошего фильтра, и он никогда не встречался с таким, только слышал, что такое бывает, да и то — не особенно веря, и запястья его были пусты, да и зеркало Реты… И даже если бы не это все — тут работа не для восторженных салаг, все равно что деревенскому фельдшеру вдруг заняться нейрохирургией или среднему учителю физики — ремонтировать забарахливший реактор.

Не место здесь безбраслетным дилетантам.

И все же…

И все же был он — фильтром. А для фильтра пройти мимо — все равно, что не дышать…

Он подошел бесшумно, не потревожив ни одной молекулы ночного воздуха, как умеют ходить только фильтры и та, о которой за последнее время стали уже забывать. Остановился в паре шагов. Присел на корточки, касаясь асфальта кончиками пальцев опущенных рук.

Впервые в жизни он не знал, что делать дальше.

Люди чувствуют взгляд, особенно взгляд в упор.

И не только люди…

Смуглые пальцы сжались, сминая белую ткань. И из-под белой — ослепительно белой — челки полыхнуло холодным неоном, когда Синеглазая Смерть вскинула голову. И тут же новая тугая волна боли ударила его под ребра, перехватив дыхание и разом поставив на ноги. Голубые всполохи взметнулись до самых звезд, осыпая все вокруг сухим световым дождем, когда засмеялась она, запрокинув голову и обхватив руками острые коленки. И смех этот был больше похож на рычание.

— О! — сказала она, кусая светлые губы, — Стервятничек припожаловал! Стало быть, мой труп уже начинает смердеть. Хочешь, да?.. Ну так лопай! Ты же за этим явился, а я не жадная…

Голос ее был вкрадчив и тих, светлые губы ломались злой полу-улыбкой. И холодный огонь ее глаз вымораживал воздух.

— Ну что ты стоишь, словно памятник? Давай, трудись, и благодарные потомки тебе его обязательно возведут! Действуй! Вы же всегда так — сначала действуете, а думаете уже потом! Если вообще думаете. Впрочем, о чем это я? Думать вы не умеете. За вас ваш Монарх думает! Вы же напрочь выжигаете у себя это умение — думать, как и все другое, не нужное для истинного фильтра. Вы же зомби. Умеющие говорить ходячие мертвецы с шестилучевой программой в пустых башках. Откуда вам знать, что страдание — категория нравственная? Вы фильтруете в мазохистском угаре, а что за боль вы у них отнимаете — вам ведь на это плевать. Если это болел живот — флаг вам в руки! А если это болела душа?.. Но вам все равно. Вы же не умеете думать. И вам даже невдомек, что самая большая опасность для них — это вы, вы сами! Потому что вы — равнодушные. Вам — все равно… Чему вы их учите? Любви? Не смешите меня! Вы, эмоциональные кастраты, учите их — любви?!.. Пожалуй, это даже не смешно. Вас уничтожать надо. Всех. До единого. Как смертельно опасную заразу. Я — Смерть. Была. Много. И буду, каких бы там благоглупостей вы не натворили. Но я никогда — слышишь, никогда! — не убивала в людях людей. А вы, спасая им жизнь, убиваете в них человека. Так кто же из нас хуже?..

Она опять засмеялась, тихо и яростно, и ослепительно голубые брызги, шипя, тонули в черном асфальте, а светлые губы ее дрожали в злой полу-улыбке, словно два лепестка чайной розы, тонущие в чашке горячего шоколада.

И внезапно Юлли понял, что нужно делать.

Это было так просто и ясно. Не будь он фильтром — удивился бы, пожалуй, что не сообразил сразу. Но он был фильтром, и потому не удивился. И даже не оттого, что не умеют фильтры удивляться — просто, будучи фильтром, он заранее знал правильный ответ.

Он не нашел этого решения сразу, потому что подсознательно искал вариант, позволяющий выжить обоим. А такого варианта здесь не было, и быть не могло, со смертью можно говорить лишь языком смерти, она не понимает других языков…

Он не испугался — фильтры не умеют бояться. Он улыбнулся бы, если бы мог. Но улыбаться фильтры не умеют тоже…

Поэтому он просто приподнялся на цыпочки, ловя вытянувшимся в струнку позвоночником энергетическую волну, а кончиками пальцев плотно прижатых к груди рук поддержал подбородок. Чтобы не потерять эту волну, когда ослабнут, истончившись, мышцы шеи, и начнет заваливаться на бок отяжелевшая голова.

Он не успел подумать, что это глупо. Словно пытаться промокашкой высушить море. А если бы и успел — ничего бы не изменилось. Он все равно сделал бы это. Не для того, чтобы что-то кому-то там доказать. Не из фанатичного упрямства. Просто был он фильтром. Не больше и не меньше. А фильтр не может пройти мимо.

Хотя и глупо это, наверное.

Он еще успел подумать, истаивая в стремительном льдистом сиянии: «Интересно, а как это будет? Что-то вроде бесшумного взрыва? Или просто — как голубая сосулька в очень горячей воде?…» Он был молод — слишком молод! И не знал, как это выглядит. Он ведь ни разу еще никого не терял…

А вот испугаться он так и не успел. Да и не умеют фильтры бояться.

А это действительно было похоже на взрыв — абсолютно бесшумный взрыв. На какую-то долю секунды вспыхнул он ослепительным силуэтом на фоне огня, еще более яркого и голубого. И огонь этот взметнулся до самого черного неба.

И все.

Только медленно падали черные листья с черных веток на черный асфальт. И на мгновение черными стали звезды.

Знаете, на кого похожи выключенные фонари вдоль проспекта серым туманным утром? Они похожи на динозавров. Усталых и печальных динозавров, утонувших по шею в асфальте. Они тоже знают, что их время кончилось…

— Ну и где этот ваш Монарх, под которого нужно лечь?

Было ранее серое утро, и в каких-то окнах — ведь должны же они где-то быть, эти окна! — уже отразилось предрассветное солнце, когда вошла она в сейф Реты, еще раз убедительно доказав, что двухметровые бетонные стены и отсутствие дверей — не преграда для смерти. Вошла и спросила, сощурив глаза и заранее ломая губы ехидной улыбкой.

Потому что знала, каким будет ответ. Знала почти наверняка. И не удивилась ничуть, когда Рета, чуть помедлив, качнул головой. Улыбнулась только, щуря светло-голубые глаза. Улыбка эта была жесткой. По белой стене черкануло ярко голубым, запахло озоном.

А чего ты хотела? Они же запрограммированы. Причем жестко и намертво. Шаг в сторону для них просто невозможен…

— Хорошо, — сказала она, усмехаясь и гася смертоносное сияние белыми пушистыми ресницами, — Хо-ро-шо…

И вдруг увидела странную светло-голубую кругляшку на бетонной стене. Лазерный зайчик, отблеск маленького зеркальца — они все таскали такие на цепочках, словно кулоны.

Рета вертел его в пальцах и… да, можно сказать — улыбался. Конечно, в том смысле, в котором это доступно фильтрам.

— Монарх тебя не примет. Тебе нечего ему предложить, кроме себя самой.

— Не думаю, что это так уж мало. — ее голос был холоден. И холоден был ослепительный свет, заливающий бункер — она злилась и уже почти перестала щуриться. — Может быть, позволим ему самому решать?

Ей показалось, что Рета хихикнул. Но такого ведь не могло быть — все знают, что те, то когда-то легли под Монарха, не умеют смеяться.

— Монарх ничего не решает, — сказал Рета тихо. — Монарх — это бабочка, просто красивая бабочка с черно-желтыми крыльями. Или черно-красными, если смотреть с другой стороны. Я не знаю, почему так назвали капсулу. Да и никто теперь уже не знает, слишком давно это было, еще на первой Земле. Может быть — из-за налобного электрода.

Он пожал плечами. Пояснил:

— Его липучка напоминает бабочку с острыми крыльями. Или шестилучевую звезду… Наверное, он все-таки был романтиком, тот, кто смастерил эту капсулу и придал электроду такую форму. Синяк потом остается надолго, это да, но решать… нет, Монарх ничего не решает. А ты — ты слишком молода. Тебе нечего сжигать, кроме себя самой.