Лечь под Монарха - Страница 1

Можно ли увидеть солнце после заката?

Глупый вопрос, скажете, да? Дождись утра — и никуда не денешься, увидишь, как миленький. Ежели погода, конечно, не слишком пасмурная.

Ну а если уж ты такой нетерпеливый, что до нового рассвета тебе никак не дожить, то достаточно всего лишь подняться повыше, туда, где обжигающим холодом вымораживает дыхание и разреженный воздух начинает предательски поддаваться под самыми сильными крыльями. Там ты легко сможешь увидеть уже ушедшее за горизонт светило — видят же его серебристые облака даже глубокой ночью.

Но можно ли увидеть солнце после заката, если не умеешь летать?..

В принципе, можно.

Если, конечно, не очень придираться к точности формулировок — ведь это будет уже не само солнце, а всего лишь его отражение в верхних окнах высоких домов, окнах, смотрящих на запад. Или в пыльном окне трамвая, дребезжащего мимо этих домов — отражение отражений, коротким отблеском в мутном стекле, хотя самого его уже нету давно, и даже первоначальное отражение исчезло в окнах, смотрящих на запад.

Но если есть такие окна, в которых можно увидеть солнце после заката, то наверняка должны быть и другие, те, в которых можно увидеть его и перед рассветом?

Сейчас уже никто не помнит точно, кем и когда именно был именно так поставлен вопрос. Но это был явно кто-то из фильтров.

Люди не любят просыпаться так рано. А если и просыпаются — смотрят только под ноги и не думают ни о чем постороннем. Лишь только те, что когда-то легли под Монарха, не боятся упасть. Они вообще ничего уже не боятся.

Когда появились они, сейчас уже тоже не помнит никто. Может быть, они были всегда. Но с той же самой степенью вероятности вполне может быть, что когда-то их вовсе и не было.

Но всегда, когда были они, было их слишком мало…

Слишком много было всего другого.

Были скиты, были монастыри, были неисследованные земли и опасные авантюры, была русская рулетка и катание на роликах по крышам идущего поезда, были чумные бараки и острова с людоедами, были темные подворотни и встречи футбольных фанатов. Много чего было для тех, кому по каким-то причинам не подходит обычное самоубийство.

Но фильтры тоже были.

Для тех, кто понял, что должно быть что-то еще. Не такое бесцельное и самодостаточное.

Нужное — хотя бы другим.

Тогда — и только тогда — дошедший до ручки беглец от себя соглашался лечь под Монарха, и золотая звезда Йомалатинтис опускала ему на лоб свою шестипалую ладошку…

Впрочем, тот, кто когда-то поставил производство фильтров на промышленную основу и впервые использовал Монарха не только как критерий отбора, но и как первично-инициирующий фактор, не думал о звездах. Он не был романтиком, практиком он был. Зато хорошо понимал, что фильтров никогда не будет много. Не бывает много расходного материала. А, значит, надо что-то делать. Хотя бы устроить так, чтобы столь драгоценный материал сам себя зазря не расходовал, беспечно играя со спичками. Ведь из тех фильтров, что миновали Монарха, многие сжигали себя не только потому, что не хватало иного топлива — просто от незнания, что это топливо вообще существует.

Новорожденный ребенок не знает, кто он такой. И есть ли на свете другие, похожие на него. И если ему потом не расскажут об этом ни окружающие, ни книги, ни собственные органы чувств, то он может прожить всю свою долгую счастливую жизнь, так и не узнав, что он — человек, а это звучит гордо. Не будь Шерхана, Маугли бы так и не стал человеком, всех остальных он и лягушонком вполне устраивал.

Вот так же и только что заклейменный звездой Йомалатинтис, но прошедший мимо Монарха не знает, есть ли на свете другие фильтры. И что это за силу в себе разбудил он, и чем грозит ему и окружающим сила эта — тоже не знает он. Если ему повезет — его обнаружат. Если ему повезет очень — то даже обнаружат вовремя. Успеют. Объяснят. Помогут. Научат. Уложат.

Если же ему не просто очень повезет, а повезет очень и очень — он научится всему сам.

Не станет спешить, потихоньку во всем разберется, подкопит лет, научится бегать к звездам.

И останется фильтром надолго.

И со временем на плечи его привычной тяжестью ляжет невесомый неоновый отблеск…

Если ему не повезет — он сгорит в голубом восторженном пламени первого же костра, так и не поняв до конца, кем же это пытался он стать.

И чем меньше лет у тебя за спиной — тем меньше твой шанс успеть разобраться. Дети, например, сгорают в первой же искре, не успев ничего, и счастье еще, что дети редко занимаются самокопанием, а для того, чтобы отрыть в себе фильтра, недостаточно игр с совочком в песочнице, глубинная геологическая разведка для этого необходима.

И — время.

Время — особенно.

Пасынку плотника из Назарета потребовалось тридцать лет, не так уж и мало даже для фильтра. Во всяком случае, вполне достаточный запас первоначального топлива для того, чтобы успеть разобраться, кое-чему научиться, совершив пару-другую ошибок, и даже сбегать к звездам…

Он спалил их в три года.

Он очень спешил, этот пасынок плотника, потому и натворил столько глупостей. Те, кто когда-то легли под Монарха, отлично знают, что спешить не стоит — никому и никогда. Слишком долго и слишком трудно приходится потом исправлять допущенные в спешке ошибки. Если их вообще удается исправить. Даже фильтрам.

Слишком уж мало их.

Впрочем, их всегда было мало.

И не потому, что Монарх привередлив и лечь под него могут лишь избранные. Вовсе нет! Не требуется для этого ни голубой крови, ни чистой генетической карточки, даже чистой совести — и той не требуется для этого. Скорее даже, наоборот — на это грязное дело редко решаются те, чьи руки и совесть стерильно чисты.

Просто каждый, кто однажды вдруг осознал себя заклейменным холодной звездой Йомалатинтис и неумелыми еще руками начал складывать из прожитых лет свой самый первый костер, этим самым делает свой первый шаг по лезвию бритвы. И на лицо его навсегда ложится голубоватый отсвет изучающего взгляда Синеглазой Смерти. Как знак. Как еще одна метка, словно метки самой звезды недостаточно. Как напоминание.

Впрочем, фильтры забывать не умеют.

Зато они умеют бегать к звездам.

Когда сгорали в торопливых кострах последние недели последнего безопасного года, и счет начинал идти на часы, а в запрокинутое мокрое лицо с холодным интересом заглядывали ставшие вдруг такими близкими смертельно-синие глаза — они останавливали время и убегали туда. Босиком, по лунным дорожкам и млечным путям, присыпанным пылью вечности, по замершим минутам, как по ступенькам, все выше и выше, и звезды тянули им навстречу горячие руки протуберанцев.

Они пили чай с титановым вареньем и болтали со звездами о жизни. О здоровье самих звезд и их многочисленных планет, о том, что тяжелые изотопы дорожают с каждым тысячелетием, а моральный облик молодых комет вообще упал ниже уровня городской канализации.

И звезды щедро делились с ними своим временем — ну сами подумайте, что такое для средней звезды три-четыре десятка каких-то там планетарных лет? И не юпитерианских даже, которые хоть заметить невооруженным глазом можно, а вообще настолько стремительных, что и говорить-то смешно!

Хотя, конечно, ничто не вечно под звездами, и сами звезды не вечны тоже, когда-нибудь, раньше или позже, появится огромная старая карга в белом балахоне и с огромной же косою наперевес, и оборвет жизнь очередного зазевавшегося светила. Так будет, кто спорит? Когда-нибудь. Но зачем же сейчас, ощущая в душе смутную радость от беседы с приятным пусть даже и почти человеком, а на губах — вяжущий привкус настоящего титанового варенья по рецепту еще бабушки нашей Вселенной, думать об этой скверной женщине в белом балахоне и ее не менее скверных привычках? И вовсе даже не надо о ней думать!..