Лазалки - Страница 34

Под обшарпанными балконами дома шевелились на ветру черные листики винных ягод. Клены трясли черными пятернями под стыдливым окном Песниной кухоньки, с которого давным-давно сняли постирать занавески, потом выпили, поссорились, выпили, подрались, выпили и больше никогда уже не занавешивали окна. Каждый раз, когда мы выбегали гулять, юркий стремительный взгляд, превратившись в птицу, первым делом с надеждой летел проверять. Прошла неделя, но лазалка на площадке между песочницей и молоденькой рябинкой все не появлялась. И каждый раз, убедившись, что лазалки на заветном месте нет, мы начинали украдкой прислушиваться к тому, что говорят.

Безобидные непримечательные старушки, коротающие вечера на скамейках с газетами, вязанием, собаками и внуками, с удовольствием, старательно перемывали косточки Светке. Они тихонько, вполголоса, переговаривались, многозначительно поглядывая друг на друга, качая головами. Потом вдруг заводились, жестикулировали, щурили глаза и шипели. И мы со Славкой подкатывали железный трактор поближе, почти к черным войлочным сапогам, создавали ощущение увлеченной и бестолковой возни, ловили каждое слово. «А Светка-то Песня! У, оторва. Да на ней пробу негде ставить, таскается целыми днями, ищет в аэропорту мужиков». Видимо, здесь имелись в виду те самые, вышедшие из строя мужики, которым так хочется гулять и хулиганить, которых обычно чинит дед. Она ищет поломавшихся мужиков, мечтает, что кто-нибудь из них увезет ее далеко-далеко, к морю, на самолете, что взрезает облака как сливочное масло серебряным ножиком крыла. Но мужики не берут Светку с собой в самолет. Старушки шептались, что вместо этого поломанные, потерявшие смысл мужики приглашают ее в гости, в тесные душные квартирки своих одиноких приятелей. В каморки, стены которых увешаны разноцветными коврами с узорами из завитушек, гроздей и цветов. Там, в темных узеньких комнатках, они Светку используют. Старушки так прямо и говорили: «используют». Они хлестали этим словом окрестности, выплевывали его, будто черную-пречерную шелуху, смакуя, повторяя еще раз. «Они используют ее в свое удовольствие, на железных кроватях со скрипучими матрацами. Таково якобы ее условие – чтобы в комнатке обязательно была железная кровать. И уже после всего этого разврата, – бурчали старушки, – Светка откручивает от кровати шарик. Там обычно такие на спинке шарики-гайки. Серебряные, медные, окрашенные желтой, зеленой или синей краской в цвет кровати. Светка откручивает один из них. И прячет в сумочку вместе с деньгами. Но, говорят, иногда она не берет денег, а берет только шарик от железной кровати на память, чтобы не потерять счет». Так шептались старушки, и мы не верили ни единому их слову. Мы знали правду, что шарики валяются вдоль взлетных полос, они выпадают из колес самолета, улетающего в дальние-предальние страны, уносящего счастливых девочек к морю. Мы знали, что Светка Песня ездит в аэропорт не просто так, она ездит туда не для того, чтобы искать поломавшихся мужиков. Нет. Она, конечно, ездит в аэропорт, чтобы упросить знакомых, живущих в нашем доме. Всяких летчиков, пилотов, уборщиц пустить ее погулять на взлетное поле. Она бродит там весь день, голодная, с заплетающимися от усталости ногами и собирает шарики в траве. Светка бродит по взлетному полю, мечтая, что однажды тоже улетит и там, у моря, превратится в себя окончательно. А серебряный ветер из пропеллеров завивается у нее в ушах, крадет косынку, треплет волосы и подол легкого серо-голубого платья с оборками.

Прошло еще несколько дней, но лазалка на том самом месте все не возникала. Тогда Славка-шпана бросил жестоко и хлестко: «Эта Светка была пьяная и все наврала!» Гуляя, мы украдкой высматривали, не идет ли она к дому, чтобы потребовать объяснений, назвать ее врушкой и поддразнить: «У, оторва!» Но Светка не брела к дому от остановки, не вылезала из зеленых и синих «жигулей». Как-то вечером бабушка на кухне шепнула деду тайну, горькую, как таблетка анальгина: «Представляешь, Светка-то пропала. Уже несколько дней не появлялась дома. И не звонила. Непонятно, где ее искать. Мы Гале говорим, чтобы шла в милицию, подала заявление. А она отмахивается: „Ну ее, погуляет-погуляет и объявится“.

Однажды Маринина кукольная коляска перевернулась в удачном месте – прямо перед лавочкой. Все убранство коляски вывалилось на асфальт. И среди прочего – кукольное одеяло, сшитое Марининой сестрой из белых лоскутков и кусочков кружев. А старушки на скамейке, ничего не замечая, продолжали нашептывать тайны, придвинувшись друг к другу. Медленно собирая и укладывая обратно в коляску куклу, одеяльце и матрасик, мы совсем затихли и внимательно, чутко вслушивались в шепот. Оказалось, уже неделю два высоких худых участковых бродят по подъездам с овчаркой и расспрашивают соседей, когда они в последний раз видели Светлану Песню. С кем. И при каких обстоятельствах. Но дальше старушки шептались совсем тихо, чтобы ни один ветер, ни один сквозняк не смог унести их слова в подворотни. А лысоватая площадка между песочницей и молоденькой рябиной все пустовала. Превратившись в разведчиков, мы тихонько подкрадывались к балконам, когда поломанные мужики негромко переговаривались между собой. Став прозрачными, целлофановыми и неслышными, мы подбирались к столу для домино, но, несмотря на все наши старания, ничего нового разузнать не получалось. Потому что болтали одно и то же: про шарики от железных кроватей, про гулящих мужиков из аэропорта, а еще про двух милиционеров с овчаркой, пасть которой упрятана в черный-пречерный намордник.

Бабушка рассказывала соседке Сидоровой, прижавшись к дверному косяку. Резкий шепот разлетался мотыльками, причитания вырывались молями в сумрак лестничной клетки, заволакивая темнеющее фиалковое окно, в котором мерцала половинка российского сыра – луна, с синими расплывчатыми вкраплениями пластмассовых цифр. Соседка Сидорова слушала, переминаясь в стоптанных атласных шлепанцах, надетых на босу ногу. Вообще-то соседку сложно было чем-нибудь потрясти и разжалобить. Работа на мясокомбинате, так и не пришедшее письмо от летчика и жизнь с поломанным дядей Леней превратили ее в сплошное беспросветное Какнивчемнебывало. Но даже она, слушая бабушкин шепот, зажимала рот ладонью, держала себя за шею правой рукой и качала головой.

Он стоял спиной к подъезду, в тельняшке, как всегда небритый, с одутловатым лицом и перепутанными волосами. К его нижней губе прилипла потухшая папироса. Полчаса назад его звали Коля Песня, бесформенный, с опухшей головой, он проснулся около двенадцати. У него был свободный день, сегодня котельную сторожил сменщик. Он двинулся на кухню, глотнуть из носика чайника холодной воды. Бесцветный, безымянный ветер, ворвавшийся в форточку, принес на крыльях рваные кружева голосов. Коля Песня высунулся из окна. Возле лавочки. Соседки. Соседи. Два милиционера. Овчарка. Теперь он стоял спиной к подъезду. Он оглох, ослеп, забыл свое имя. Так начинается превращение. Вокруг галдели, вздыхали и причитали. Звуки голосов напоминали грай кружащих над крышами птиц, тренирующихся перед перелетом, в пасмурном октябрьском небе. Он смотрел вдаль, в сторону Жилпоселка и дальше, в поля, что тянулись и чернели вдоль дороги к аэропорту. Вздохи, причитания, всхлипывания соседей беспрепятственно пролетали насквозь, не задевая его, а только вымораживая все внутри. Два милиционера с овчаркой, вытянувшись перед ним со своими блокнотами, говорили. Но уши забивало серой ватой. Из-за этого слова звучали где-то вдали, присыпанные зудящим, щиплющим перцем всхлипов. Завтра надо идти на опознание. Это вырвалось запросто и возникло во дворе, среди кустов шиповника, балконов с колышущимся на веревках бельем. Недалеко от аэропорта найден большой мусорный пакет. Из тех, в которых обычно со строек выносят щепки, старые гвозди, разбитые стекла, стружки и сор. Толстый, непрозрачный целлофан, перевязанный серой бечевкой. Его нашли случайно, возле шоссе, в придорожной канаве. Набитый чем-то мешок, но не слишком тяжелый. Когда его перетаскивали, из глубины глухо позвякивало. Дзыньк. Дзыньк.