Лапсанг Сушонг - Страница 6

— Ну чай ведь это же трава? — Юника хлопнула ресницами.

— Скорее, кустарник, — поправил Модест. — Увы, чайный лист может портиться, как и всё остальное в нашем несовершенном мире.

— А у вас этот чай остался? — Юника потянулась, нечаянно вызвав у Саши гормональную бурю. — Вы его не выбросили?

— Лежит где-то, — вздохнула Тутусик.

— А где? — Ласковые губки выпятились до того сладко, что Саша предпочел отвернуться.

— Юничка, он гнилой, этот чай, ну правда, — защебетала Татусик. — Ну не помню я, куда его заныкали. Кажется, в сейф.

Странным делом, изрядно битая и ломанная жизнью Туська, вопреки всем ожиданиям, не воспылала к Юнике обычной женской ревностью, а, наоборот, взяла под крыло. Видимо, Юнино обаяние действовало на представителей обоих полов.

— Когда папа работал, — объяснила девушка, — ему всегда друзья привозили чай из командировок. Такой специальный английский чай. Мы тоже сначала думали, что он вонючий. А на самом деле он здоровский, когда привыкнешь. Просто он специальный такой… копчёный. А когда папу ушли, все друзья разбежались, — грустно закончила она.

Печальную историю о том, как полковник ракетно-космических войск Марк Кащук был досрочно отправлен в отставку, знали уже все.

— Копчёный чай? — заинтересовался Саша. — А как он назывался?

— Смешное такое название. Вроде как «сучок», — выговорила Юника с лёгкой запинкой.

Солнце выглянуло из-за тучки и ударило со всего маха в стекло длинным тёплым лучом. Луч преломился и попал в глаз Юночке. Та зажмурилась.

— Сушонг? — переспросил Лбов на автомате, подавляя в себе острое желание поцеловать этот закрывшийся глазик.

— О да! — Юна осторожно разожмурилась и наградила его нежным взглядом. — Только папа говорил «сучонг».

— Саша, вы слышали? — поднялся со своего места Модест. — Давайте произведём экспертизу

Пакет нашёлся в сейфе. Кто-то аккуратно замотал горловину изолентой.

1985 год, июнь. Подольск.

— И вы такую муру пьёте? — Отец сморщился и демонстративно отстранился от полной чашки. — Это же шишки еловые.

— Папа, я специально привёз тебе попробовать. Это английский чай. Очень дорогой и редкий. К нему просто привыкнуть надо. Я еле для тебя выпросил у Модеста.

— Я что-то не понимаю. То ты говоришь, что сам привёз. А теперь у какого-то Модеста просишь.

— Ну я не знаю как тебе объяснить… — Лбов-младший задумался. В самом деле, непонятно, почему Эм-Ве-Де опять всем распоряжается? В конце концов, это он, Саша, добыл такую редкость. Но главным хранителем и распорядителем сокровища оказался именно Деев.

Так сложилось не сразу. Сначала вонючий чай пила только Юника. Следующим стал Модест, который, преодолевая отвращение, влил в себя первую чашку. Рожа при этом у него была кислая: похоже, никакого особенного кайфа он не ощутил. Тем не менее, не отступился, и на следующий день, вместо того чтобы наслаждаться хорошо заваренным цейлонским, снова выхлебал вонючую пакость.

— А знаете что, дорогие мои люди, — сказал он задумчиво, — я, кажется, понимаю… Это просто надо распробовать.

Два дня Модест и Юника демонстративно пили английский чай отдельно. На третий день молчаливый Тер-Григорян, бросавший на Юну голодные волчьи взгляды, попросил себе «этого скипидара». Ему потребовалось три чашки, чтобы ощутить смак странного напитка. После этого он был уличён Модестом в довольно смешном грехе, а именно в попытке утащить домой немного заварки. Аристакес, ужасно смущаясь, признал вину. В качестве оправдания он заявил, что домашний чай ему теперь кажется невкусным, а во искупление вины он принёс на работу домашний суджук, присланный любящими ереванскими родственниками.

После этого на «Лапсанг Сушонг» стали подсаживаться и остальные. Последней твердыней традиционного чаепития некоторое время оставался Аркадий Яковлевич, но в один прекрасный понедельник и он, демонстративно морщась и кривясь, налил в чашку тёмно-жёлтой жидкости со скипидарным ароматом. Он морщился всю неделю, пока в пятницу его, наконец, не проняло. В понедельник он явился на работу с новой чашкой — необыкновенных размеров. Эм-Ве-Де, увидев посудину, тонко усмехнулся и отпустил пару двусмысленных шуточек по поводу определённой национальности. Цунц, как обычно, смертельно обиделся, но в пять часов был на месте, со своей лоханью. Ехидно ухмыляющийся Модест налил ему как всем.

К исходу второй недели Деев ввёл жёсткую дисциплину. Чай был объявлен священной и неприкосновенной собственностью лаборатории и в качестве таковой выносу за её пределы не подлежал. Далее, чай разрешалось пить только один раз в день, в пять часов. Распределением заварки и розливом готового продукта заведовал лично Модест. Он же заныкал ключ от сейфа, в котором хранился пакет.

В начале апреля Эм-Ве-Де прихворнул, так что в течение двух дней лаборатории пришлось довольствоваться чаем со слоником. Всем стало так тошно, что после недолгого обсуждения к Модесту срочно отрядили прекрасную Юнику — с целью получения ключа от сейфа. На следующий день она пришла с ключом — и во время обеденного перерыва подозрительно долго шепталась с Тутусиком о чём-то женском.

Модест вышел через неделю и первым делом поинтересовался расходом заварки. Народ смущённо попрятал глаза. Деев прочитал краткую лекцию о вреде невоздержанности, особо напирая на тот факт, что пакет с чаем не резиновый и что растянуть удовольствие следует на максимально возможный срок. После чего вернул себе ключ, символ власти.

Увы, Эм-Ве-Де был прав. Килограмм сто тридцать граммов копчёного чая расходился как-то очень быстро. Во всяком случае, уровень заварки в мешке изрядно понизился. Саша насилу выклянчил у Деева щепотку.

— Нет, сынок, — окончательно решил отец. — Если хочешь, пей сам. Я не буду.

— Папа, ну попробуй. Это просто почувствовать надо. У меня тут на три чашки. С третьей обычно всем нравится.

— Вот поэтому и не буду. Допустим, понравится. Так ведь больше-то я никогда его не попробую. Английского чая, небось, в заказ не положат. Спасибо нашей родной советской власти, уберегла она нас от этаких изысков… Уберегла... — Это слово отец произнёс с застарелой досадой. — От всего она нас уберегла. Так и помрём. Ничего не видели, ничего не пробовали.

— Папа, ты опять… — поморщился сын.

— Ну а чего опять? Чего опять? — Отец стукнул кулаком по столу — осторожно, чтобы не повредить ни стол, ни кулак. — Чего ты мне опятькаешь? Зачем я здоровье угробил, жизнь прожил? Чтобы вот это говно нюхать? Когда в настоящих странах люди по-настоящему живут, где уважение?

— Да какое там уважение, — махнул рукой Саша. — Ты, папа, радио наслушался. Разводят тебя, а ты, прости уж, ведешься как лох.

— Ч-чего? — не понял отец.

Саша смутился. В последнее время он часто ловил себя на том, что в его речи проскакивают какие-то невнятные жаргонные словечки, невесть где услышанные, но липкие и цепкие. Лбов-старший, считая себя интеллигентом старых правил, очень этого не любил — и всегда требовал, чтобы сын выражался литературно.

— Ну, я в том смысле, — начал объяснять Саша, — что ты всему веришь. Там тоже свободы нет. Нигде её нет вообще-то.

— Нет, говоришь? — усмехнулся отец. — А вот скажи: у тебя в жизни ещё будет хоть раз шанс такого чайку хлебнуть? Ну, чего молчишь? Язык проглотил?

Папа тяжело поднялся, подошёл к плите, на которой дремала кастрюля. Снял крышку, понюхал.

— Макароны, — сказал он с отвращением. — Лёклые.

— Это ты к чему? — не понял сын.

— А вот к тому. Что вся наша жизнь — это вот такие макароны. В кастрюле. С запотевшей жирной крышкой. Каждый день. По воскресеньям компот. И чай со слоником. И то поди достань. Это тебе не… как его там? Лапсанг Сушонг.

1985 год, ноябрь. Москва.

— Вот тогда-то я и понял, что он прав. Так жить нельзя, — решительно закончил Саша.

— Ну перестань, — в который раз попросила жена. — Совсем ты меня достал этим своим чаем.