Лапсанг Сушонг - Страница 4

— Папа, ну я же сто раз говорил. Мы их раз в полгода видим. Нормальные совершенно люди.

— Люди-то, может, и нормальные. А думаешь, им нравится, что ты в их доме живёшь? — Отец гнул своё. — И у нас бывать перестал. Ездишь раз в год по обещанию, разве ж это по-семейному?

— Каждую неделю езжу! И, кстати, на Западе твоём любимом дети от родителей аж в другой штат уезжают, — припомнил Саша слышанное от Модеста. — Для самостоятельности.

— Это кто тебе сказал? На партсобрании, небось? — переключился отец в прежний режим. — Ты им верь больше, пропагандистам. Они всегда врали, и сейчас врут. Враньё на вранье, больше ничего не умеют. И врать-то не умеют ни фига. Своей жене дома, небось, вкрутить ничего не могут.

— Папа, я не партийный, и ты прекрасно это знаешь.

Снова тренькнул телефон и снова заткнулся.

— Предупреждают, — отец показал подбородком на телефон. — Что ж, спасибочки. Только мы пуганые. И не такое видели.

— Кто предупреждает? Ты чего? — Саша снял с подоконника тяжёлую кастрюлю и устроился на её месте сам.

— Слазь, — распорядился отец, — ну что за привычка у тебя, сто раз говорил… Кто надо, тот и предупреждает. Чтоб мы, значит, с тобой языки зря не распускали… Сегодня днём вот тоже звонили. Я радио слушаю, они звонят. Ну я-то ладно, мне они ничего не сделают. Я чего: вдруг у тебя неприятности будут? Ну, что я радио слушаю. Им же наверняка известно. Могут учесть.

— Могут, — нахально заявил сын. — Пап, пока меня не выпустят, не слушай ты эти голоса ихние, а?

Отец пожевал губами, прикидывая масштабы предполагаемой жертвы.

— Посмотрим, — сказал он уклончиво. — Ты чего не куришь-то?

— Не курю, — в который раз признал очевидное Саша, примащиваясь на подоконнике поудобнее.

— И не начинай, — в сотый раз посоветовал папаша, вытрясая из коробка последнюю спичку. — У меня от этого табака внутри всё спеклось.

Чайник жирно булькнул и выплеснул на плиту струю воды, через пару секунд обратившуюся белым вонючим паром.

Телефон снова затренькал — на сей раз настойчиво, неотвязно.

1984 год, декабрь. Москва-Эдинбург.

— Они, оказывается, ещё днём звонили. Папаша радио слушал, трубку не брал. — Саше хотелось разозлиться на отца, но не получалось. — И вот… сообщили. Про маму.

— Ужас какой, — сказала Татусик, давясь сладким зевочком.

— Она прямо на улице умерла. — Саша почувствовал, как снова подступают слёзы. — Шла на это своё макраме… там переулок есть такой, по нему редко ходят… она в лужу упала. Лицом... — Он не выдержал и всхлипнул.

Эта лужа казалась ему чем-то особенно жутким. Ему, конечно, сказали, что Настасья Павловна Лбова умерла сразу, даже не успев ничего почувствовать. Просто в голове порвался какой-то сосудик, чик и всё. Удачная смерть, всем бы нам так… Но Саша не верил. Он почему-то был уверен, что мама захлебнулась в этой проклятой луже. Он почти видел эту бурую ледяную воду и над ней дёргающийся мамин затылок с пучком седых волос.

— У неё было пальто… нам отдали… всё разбухло… воротник… от воды… — давясь словами, проговорил он, придвигая к себе чашку.

Слеза повисла на реснице и бухнулась в чай.

Правильнее всего, конечно, было напиться. Но Саша, как и все Лбовы, на дух не переносил крепкого алкоголя. Даже на поминках он едва-едва заставил себя втолкнуть в нутро положенную стопку водки. Водка пошла клином — он чуть не сблевал. Какая-то тётка из маминых знакомых подсунула ему пузырёк с настойкой пустырника, от нервов. Он набухал в чашку с чаем сразу полпузырька гадости и выпил, удерживая тошноту. Пустырник подействовал: он впал в какое-то эмоциональное отупение, в котором продержался два дня; потом стало чуть полегче.

Похороны ничем не запомнились, кроме каких-то мутных хитрованских харь, грязных рук и грязных слов типа «в Москве за это полста берут, а мы, считай, по-доброму», да передаваемых из рук в руки бумажек и бутылок. И ещё срывающийся шёпот отца: «Саша, Саша, собирайся скорее, у тебя самолёт».

— Ты лучше расскажи, как слетал, — свернула Тутусик на интересное.

— Ну я же рассказывал уже, — попытался отделаться Саша, но Тася была упряма:

— Ну я ничего не поняла. Вообще, впечатления какие?

— Никаких, — честно сказал Саша.

Впечатлений и в самом деле не осталось.

Нет, он что-то помнил — но помнил примерно с тем же чувством, с каким помнят чужой день рождения, на который попадаешь случайно и стараешься как можно скорее уйти. В городе он почитай что и не был — поэтому сведения, почерпнутые из подобранной в вестибюле брошюры о том, что Эдинбург, оказывается, красивейший город Великобритании, окружённый великолепными вулканическими холмами, остались для него чистой теорией. Впрочем, Edinburgh Castle он всё-таки видел: не заметить это сооружение было трудно. Правда, из-за поганой погоды возвышающееся над городом здание выглядело совсем не так величественно, как на цветных фотках в том же буклете… Ещё ему сказали, что в Эдинбургской обсерватории установлены какие-то «часы Шортта», замечательные своей точностью. Часов он тоже не видел, как и самой обсерватории.

Конференция была непонятной. Шла какая-то жуковатая возня, непонятная игра по непонятным правилам. Советские в эти дела не очень совались и вели себя соответствующе — никому под ноги не лезли, экономили деньги и набивали сумки дармовым барахлишком: бесплатными журналами на разных языках, бесплатными шариковыми ручками, ежедневниками с логотипами. У опытных ездунов каждый фунт был расписан заранее. Поэтому, вместо того чтобы, как свободные импортные люди, проводить вечера в гостиничном баре, они сидели у себя в номерах и наматывали на глаз местное телевидение.

Саше было всё равно, поэтому он позволял себе бар. Там он познакомился с пивом «Корона» и господином Прабодхом Чандрой Багчи.

Пиво «Корона» оказалось неожиданно приятным. Господин Багчи научил Лбова класть в него тоненькую дольку лимона, отчего вкусовые качества пива заметно улучшались. Разумеется, Саша предпочёл бы хороший чай, но в баре подавали только кофе-эспрессо из блестящей чёрной кофемашины. Господин Багчи, большой любитель и знаток чая, выразил по этому поводу решительный протест, никем, впрочем, не услышанный.

Прабодх Чандра Багчи уже лет пять как перебрался в туманный Альбион, где подвизался в Эдинбургском университете. Своё положение в этом храме наук он не обозначил никак, а Саша не стал допытываться, почувствовав, что такие расспросы глупы и неприличны. Область интересов индуса — слежение за фронтами огибающей бинарно фазокодированных радиоимпульсов — лежала довольно далеко от занятий Лбова. Зато Багчи понимал сашин «англ. яз.», а Саша, как выяснилось, был способен воспринимать «indlish». К тому же Багчи знал много интересного об Англии и англичанах, и горел желанием поделиться. Например, он сообщил Лбову, что англичане очень консервативны.

— Они все носят чёрные ботинки, Алекс, — кричал он, перегибаясь через столик. — Чёрные! Ботинки! It is terrible!

Саша не понимал, что такого ужасного в ношении чёрных ботинок, но тупо кивал, вливая в себя «Корону». На непривычный к алкоголю организм этот напиток оказывал то же влияние, что и пустырник, то есть анестезировал душу.

— И если ты приходишь куда-то, тебя не пускают, потому что нет чёрных ботинок! — кричал господин Багчи. — Они очень консервативны, Алекс! Очень консервативны!

— Не пускают? — переспрашивал Лбов.

— Face-control! Они не пускают! Стоит человек и не пускает, если нет чёрных ботинок! — кричал Багчи.

Саша пил «Корону» и вспоминал отцовские рассуждения о воздухе и свободе.

По политическим убеждениям жизнерадостный индус был очень левым.

— Socialism! — кричал он. — It’s great experience!

— Experiment, — качал головой Лбов.

— Experience! — настаивал Багчи.

— Big experience? — ворочал языком Саша.

— Great! Great Experience! — вскричал Прабодх Чандра и потребовал себе ром «Бакарди».