Ланселот - Страница 39

— Понятно. Тогда мы закончили. Иди, переоденься в свой экскурсоводческий пиджак.

Он посмотрел на меня как-то странно, недовольно, как мне сперва показалось, но тут я понял, что ему стыдно. Меня охватил внезапный приступ гнева. Позднее я с удивлением понял, чем он был вызван. Хочу признаться тебе еще в одной вещи, которая делает мне мало чести, но мне важно сказать правду. Вынужден сообщить, что мой гнев был вызван тем, что он видел.Смотрел запись. Так я обнаружил в себе то, что презирал в других. Ибо я, не очень вдумываясь, считал, что Элджин лишь выполнит мои указания — будет техническим посредником, соглядатаем, шпионом, но сам ничего не услышит и не увидит. Более того, я, ничтоже сумняшеся, полагал, что он просто не сможетувидеть, подобно тому как презираемые мною недоумки-провинциалы считали, что каким-то волшебным образом негр-коридорный не может увидеть обнаженную белую женщину, находясь с ней в одном номере. Не способен, даже если захотел бы — увидеть ее почему-то ему невозможно.

Нет ничего гаже, чем лицемерный либерал.

Но я ошибся. Ему было стыдно не того, что он видел, а того, что он счел своей неудачей. Технической недоработкой. Я мог бы и догадаться.

— Простите, — произнес он, опустив голову.

— И ты меня прости. — Я все еще считал, что он извиняется за увиденное.

— Это какой-то негативный эффект, который я не могу объяснить.

— Негативный эффект?

— Вы никогда не подносили магнит к экрану телевизора?

— Нет.

— Он сдвигает контуры изображения — ну, они ведь всего лишь потоки электронов, конечно.

— Ах да, электроны.

— Я немного прокрутил пленку, глянул для контроля. Вот. Заметил этот странный эффект. Мешает, конечно… Но думаю, вы сможете разобраться в том, что вам надо.

— Спасибо. — Ха. Так значит он все-таки решил оставаться моим черномазым и, даже имея возможность, предпочел не смотреть. Более того, у него был повод посмотреть для пользы дела, но он не стал. Ну прямо идеальный черномазый.

Он тихо прикрыл дверь и через мгновение вновь отворил ее. Все тот же Элджин Бьюэлл, верный слуга, к тому же обладающий многими полезными талантами.

Он все еще не смотрел на меня. Просунув учтиво склоненную голову в щель, он словно говорил тем самым: «Видите, я не смотрю». Произнес он только одну фразу:

— Мистер Ланс, если вам что-нибудь понадобится, дайте мне знать.

— Хорошо.

Обратите внимание на эту деликатность: «если вам что-нибудь понадобится». Он не сказал «если вам нужна помощь, я помогу». Он сделал так, что это можно было понять как предложение принести стакан воды или рюмку бурбона. Догадываться об остальном предоставил мне самому.

Он, наконец, посмотрел на меня. Его взгляд был таким печальным, как у тебя сейчас, — ну и пошел он к черту.

Как-то вечером, во время ужина, в разговоре возникла пауза, и моя дочь Люси, почти не принимавшая участия в беседе, решила не упускать случай и сказать наконец что-нибудь уместное. Она нахмурилась и, склонив темно-русую голову, с серьезным видом произнесла:

— Вчера вечером мне вдруг пришло в голову: вот я, личность, взрослый человек, а никогда не видела шейку своей матки.

Наступила тишина. Я про себя отметил, что меня гораздо больше беспокоит ее озабоченность тем, что она неудачно встряла в разговор, нежели тем, что она не видела шейку своей матки. Но Рейни и Дан закивали с серьезным и, как я заметил, даже галантным видом, словно поощряя ее робкое вмешательство в их оживленную беседу. Рейни обняла Люси за плечи, притиснула ее и, обращаясь ко мне, сказала:

— Вы подумайте! Взрослая женщина, а никогда не видела шейку своей матки!

Я стал думать.

Мерлин, недолюбливавший Рейни, ответил — не Люси, нет, скорее Рейни:

— Ну и что? Я никогда не видел собственной дырки в заднице. Тоже мне проблема!

И хотя эта реплика не была адресована Люси, она покраснела и еще ниже опустила голову.

После просмотра пленок мне главным образом запомнилось не их содержание, а день за окном. Записи, возникающие как кино на экране моего портативного тринитрона, я смотрел обстоятельно, как дневной повтор очередной серии «Порохового дыма», [117]и сейчас вспоминаю так, будто в разгар лазурно-голубого дня, заполненного скрежетом стрижей, давал представление некий театр теней. Гроза миновала, а огромная карусель тайфуна, медленно вращаясь над заливом в двухстах милях от нас, обрушивала порывы ветра и дождя на северо-восток, одновременно вбирая северо-западным своим квадрантом северную осень, всасывая в свою воронку чистый холодный канадский воздух, бешено мчащий перистые облака в пяти милях над нашими головами. Присутствие тайфуна не ощущалось, если не считать какого-то волнения, напряжения, разлитого в воздухе. Да еще беспокоились дрозды — они в тревоге тучами поднимались с болот, садились и снова взлетали.

С камерой Элджина действительно что-то оказалось не то. Фигурки людей, и без того мелкие, были к тому же красноватыми, как в фотопроявочной, они сходились, сливались и, казалось, просачивались друг сквозь друга. Светлое с темным поменялось местами, словно на негативе, так что открытые рты источали свет, а глаза были белыми и пустыми. Персонажи голые казались одетыми, а одетые — голыми. Казалось, на них налетал электронный ветер, уносивший куски их плоти. Волосы плясали на головах, как языки пламени. Я смотрел, раскрыв рот. Но разве Элджин не объяснил мне, что все они не более чем электроны?

Что это за смутные розоватые тени бесшумно плывут в красном море?

Я перемотал пленку и вытащил кассету. Печатная надпись на ней гласила: «Комната мисс Марго» — буковки аккуратные, как на музейных табличках, прикрепленных в Бель-Айле к медным столбикам с бархатными шнурами.

Две тени, стоя, о чем-то беседовали. Они не были голыми. Одежда… — правильно, светлая, лица темные. Мерлин и Марго. Я узнал петушиный хохолок на голове Мерлина, хотя он и колыхался, как пламя лампадки на Троицу. Марго я узнал мгновенно по прядям волос, закрывающим уши, и по мужской (хоть в то же время и очень женственной) манере стоять подбоченясь.

Их рты, открываясь, выпускали клубы света.

Они обнялись.

Звук оказался немногим лучше, чем изображение. Голоса были скрипучими и, казалось, доносились не из комнаты, а с неба, как скрежещущие крики проносящихся в вышине стрижей. Когда персонажи отворачивались, звук исчезал вовсе. Обрывки предложений уносило вместе с частями тел.

Они снова обнялись. Мерлин отстранил ее, их тела образовали фигуру в форме буквы «у».

Мерлин: Ты знаешь, что я всегда… (пауза)… желаю тебе…

(Ты знаешь, что я всегда буду любить тебя? Что я желаю тебе всяческого счастья?)

Марго: (утвердительное бормотание).

Мерлин: Какая иро… о Господи… кончится… из-за физ… нем… щ…

(Какая ирония судьбы! О Господи, неужто все кончится из-за физической немощи?)

Марго: Нет, все не…

(Нет, все не так? Или: Нет — все! Не будем об этом?)

Мерлин: …такая же нелепость, как, когда Ли потерял Геттисберг [118]из-за рас…

(Расстройства желудка?)

Марго: Не будь…

Мерлин: Ну нельзя же, чертово… это же невоз…

(Да нельзя же так, черт возьми, это же невозможно?)

Марго: Господи, ну почему все мужчины такие…

(Господи, какие?)

Не обо мне ли они?

Нет.

Снова обнимаются. На плечах Мерлина, как груди, набухают какие-то шары и, сорвавшись, устремляются к Марго.

Мерлин: Я боюсь за… Но я обоим вам желаю вся…

(Я боюсь за тебя. Но обоим вам желаю всяческого счастья.)

Вам обоим. Мне? Нет.

Марго: (неодобрительное бормотание).